Молча горюя, мы еще побродили до захода солнца. Конечно, впустую… Никуш угасал на глазах, не осталось и следа от былой его живости, просто двигалась по земле бескровная его тень. И я тоже. И собаки. Как только не стало Моойтурука, псы наши хвосты поджали и все время путались под ногами. Ведь охота всегда идет следом за настроением. Когда человеку хорошо, когда он увлечен охотой, тогда ему сопутствует удача. Если утро начнется с неполадок, то знай — весь остальной день удачи не будет…
К вечеру, когда начало смеркаться, мы с трудом добрались до нашей хижины. Только мы вошли, Никуш тотчас и повалился. Я быстренько сварил рябчика, хотел накормить его супом. Ни одной ложки не съел. Только начнет забываться сном — и тут же просыпается с криком: «Гагара ушла!»
А я все время поддерживал огонь в чувале, все успокаивал, уговаривал его.
Так и провели мы ночь без сна, а когда начало светать, собрались домой. В надежде, что скоро сюда вернемся, я вышел и развесил сушить нашу сеть.
«Гагары не видел?» — спросил бедный Никуш. «Нет!» — ответил я. Другой птицы было много, а она так и не показывалась. Правда, и туман стоял прегустой.
Шел он с трудом, опираясь на меня, потом я тащил его на спине. Промучились мы целый день и к закату добрались до Соколиной горы. Глянул он в сторону озера и, задыхаясь, сказал: «Увидел я родное свое озеро, теперь и умирать не обидно…»
Вскипятил я для него чай, укутал его всей одеждой, какая была у нас, а сам налегке побежал к людям. Хорошо, что хоть быстро нашлась оседланная лошадь, и я к утру привез его домой. Дома ему будто полегчало, даже повеселел. Я сходил за шаманом, по дороге рассказал ему все, как было. Сам больной не должен рассказывать, а то злой дух услышит и спрячется…
Шаман камлал и, как я полагал, говорил: «Гагара унесла душу Никуша и утопила ее в мертвой воде». Всю ночь напролет плясал и бил он в бубен. Будто бы разыскал он душу Никуша и вернул ее обратно в его тело. А Никуш так и не поправился. «Ты никогда больше не вздумай охотиться вблизи того озера, сам видишь, как оно меня заживо съело», — сказал он мне, умирая… И все жалел, что не взобрался на вершину Крутой, не оглядел с нее просторы тайги и не скатился с нее на лыжах…
Старик шумно вздохнул и, посидев некоторое время с опущенной головой, снова тихо заговорил:
— Но я все же на следующую осень был там. Дошел до озера и тут же вернулся. Почему, говоришь, вернулся? Потому что увидел, что несдобровать мне… Было это темной и ветреной ночью, в пору осеннего междулуния. Заглянул я с высокого яра на озеро… А она, как только я глянул, обернулась пылающим пламенем, собрала под себя в один пучок вершины нескольких деревьев, что росли на берегу, и поджидала меня. Вся надулась, вся распушилась… Как кто? А кто же еще может быть, сынок, конечно, та самая гагара!.. Шею вытянула, перья распушила и взмахивает крылами, встряхивается, роняя огненные перья. Казалось, пылает добрая половина острова. Весь затрясся я в ужасе, волосы дыбом встали… Мог ли я долго стоять там? Тихо попятился назад. Долго пятился, а потом бросился наутек. И вот с тех пор — раз и навсегда — конец моей охоте… Хорошо, что хоть все обошлось. И только однажды, через год это было, старший мой Тимофей, проказник лет десяти, гонялся за подраненным турпаном и перевернул свою лодчонку. Выплыл, однако. Ведь вода-то своя, родного озера…