– Вы никогда не говорили с ней об этом?
– Почти никогда, – сказал Шварц. – Она говорила с Дюбуа, а я позднее заставил его рассказать обо всем. От него и получал потом лекарства. Он объяснил мне, что боли будут усиливаться, однако возможно, что все кончится быстро и милосердно. С Хелен я не говорил. Она не хотела. Грозила покончить с собой, если я не оставлю ее в покое. И я сделал вид, что верю ей… что это безобидные судороги.
Нам необходимо было уехать из Биаррица. Мы обманывали друг друга. Хелен следила за мной, я – за ней, но вскоре обман приобрел странную власть. Первым делом он уничтожил то, чего я больше всего боялся: представление о времени. Деление на недели и месяцы распалось, и страх перед краткостью срока, который нам оставался, сделался от этого прозрачным, как стекло. Страх более не застил, а скорее защищал наши дни. Все, что могло помешать, отскакивало от него, внутрь не попадало. Приступы отчаяния случались со мной, когда Хелен спала. Тогда я смотрел на ее лицо, которое тихонько дышало, смотрел на свои здоровые руки и понимал ужасающее одиночество, на какое нас обрекает наша кожа, раздел, через который не перекинуть мост. Ни одна капля моей здоровой крови не могла спасти любимую больную кровь. Это непостижимо, и смерть непостижима.
Мгновение становилось всем. Утро лежало в бесконечной дали. Когда Хелен просыпалась, начинался день, а когда спала и я чувствовал ее рядом, начинались переливы надежды и безутешности, планов, выстроенных на песке грез, прагматических чудес и философии, еще обладания и закрывания глаз, но на рассвете все они гасли и тонули в тумане.
Похолодало. Я носил при себе Дега, который воплощал деньги на переезд в Америку, и сейчас бы с радостью продал его, но в маленьких городках и деревнях не находилось желающих заплатить за него. Случалось, мы работали, то тут, то там. Я освоил работу в поле. Рыхлил, копал – хотел что-нибудь делать. Таких, как мы, было много. Я видел, как профессора пилили дрова, а оперные певцы окучивали свеклу. Ну а крестьяне есть крестьяне, они не упускали случая использовать дешевую рабочую силу. Одни немножко платили, другие давали еду и какой-никакой ночлег. Третьи гнали просителей прочь. Так мы шли-ехали в Марсель. Вы были в Марселе?
– А кто там не был? – сказал я. – Охотничьи угодья жандармов и гестапо. Они отлавливали эмигрантов возле консульств, как зайцев.
– И нас чуть не поймали, – сказал Шварц. – Причем префект из марсельского Service étrangers[26] делал все, чтобы спасти эмигрантов. Я по-прежнему был одержим мыслью добыть американскую визу. Мне казалось, она даже рак остановит. Вы ведь знаете, визу не выдавали, если не удавалось доказать, что ты в большой опасности или включен в Америке в список известных деятелей искусства, ученых и интеллектуалов. Словно мы все не были в опасности… словно человек не человек! Разве различие между важными и обычными людьми не есть отдаленная параллель сверхчеловекам и недочеловекам?