Затем Василий узнал о том, что Игорь убил омоновца, и, выведав у него обстоятельства происшествия, проникся к нему глубочайшим уважением, с некоторым даже подобострастием заявив:
– Ну, ты Робин Гуд в натуре!
Догадавшись, кого он имеет в виду, Григорьев поправил:
– Вильгельм Телль.
– Да без разницы. Главное, что мне хороший человек попался. Мусора замочить – это круто.
Игорь не стал его разубеждать, хотя на самом деле глубоко раскаивался в своем поступке. Он убил человека, лишил его жизни, тех больших и маленьких радостей, которые ждали омоновца в будущем. Григорьев испытал громадное облегчение, когда узнал, что погибший не был женат. Значит, он не оставил детей сиротами, а жену вдовой.
Но говорить о своих чувствах Василию было глупо и опасно. Этот тип жил другими представлениями и мог посчитать Игоря слюнтяем, которым можно помыкать точно так же, как и третьим сокамерником. Это вылилось бы в конфликты, на которые у Игоря не было моральных сил. Он до сих пор находился в шоке и только начал примиряться со своей незавидной судьбой.
Как же одно необдуманное действие способно изменить нашу жизнь! До рокового выстрела Игорь был счастливым человеком, имеющим прибыльное дело и собирающимся жениться на девушке, которую любил больше всех на свете. Теперь он стал изгоем, преступником, и ему предстояло многие годы провести за решеткой, вдали от людей, которые были ему близки и дороги.
Правильно говорят, что хуже всего ждать и догонять. Игорь весь извелся, ожидая дня суда; в нем, даже вопреки словам адвоката, жила надежда, что судьи разберутся и поймут главное: он не хотел убивать, он бы даже не стал стрелять, если бы точно знал, что перед ним страж закона. И вместо двадцати пяти лет дадут хотя бы десять.
Примерно те же чувства испытывали и Василий, и третий заключенный. У каратиста иногда случались вспышки раздражения, и он придирался к выпивохе, находя какие-то мелкие изъяны в его работе. Он тыкал пальцем в маленькое пятнышко на стене и говорил звенящим шепотом:
– Это че? Где были твои глаза, козел! Научился только винище жрать! Давай убирай по новой, и чтобы в хате чисто было, иначе голову оторву!
И вот настал час суда. Призрачные надежды Игоря окончательно развеялись после речи прокурора. Слушая ее, Григорьев временами изумлялся: «О ком это он? Обо мне или каком-то чудовищном злодее?»
Прокурор опустил историю с дверью, посчитав ее недостойной своего внимания, а вместо этого обратился к личности подсудимого, человека, уже имевшего судимость и представляющего опасность для общества. Дав Григорьеву характеристику, достойную Джека-Потрошителя и Чекатило, вместе взятых, он перешел к моменту убийства и здесь тоже не пожалел ярких красок, описывая злодейское преступление. Оставалось только удивляться, что Игорь до сих пор скрывал свои чудовищные наклонности и не проводил большую часть времени за отстрелом соотечественников. После такой речи требование прокурора о четвертьвековой изоляции подсудимого от общества выглядело актом милосердия.