Часто думает об этом Феня, когда осенним, поскучневшим и ропчущим под холодными ветрами лесом идет по узкой тропе и когда откуда-то с немыслимых высот падают и сладкой занозой вонзаются в ее душу клики улетающих в неведомые края гусей и журавлей. Вот и нынче она остановилась, запрокинула голову в надежде отыскать прижмуренными глазами живые, стремительно убегающие куда-то клинья, ожерелья и длинные цепочки птичьих станиц. Бледнея, она страстно шептала:
— Милые вы мои, куда же?.. Зачем?
В таком-то томительно-щемящем настроении, выйдя из лесу, и оказалась она напротив Тишкиного дома, и лишь теперь по крикам, песням, вырывавшимся из всех открытых настежь окон и дверей избы, вспомнила, что у Непряхиных свадьба, что Тишка и Антонина выдавали замуж четвертую свою дочь, ту, что все в Завидове называли не иначе как Верка-Недоносок. Кто-то выскочил на улицу — Феня не успела разглядеть, кто именно, — подхватил ее на руки и, хохоча, влетел с нею прямо к свадебному столу, являющему собою вид полного, но не законченного еще погрома: большая часть тарелок с закусками была опрокинута или сброшена под ноги. Выскочивший навстречу Фене хозяин, раскачиваясь, повел ее в передний угол, под образа, где полагалось сидеть почетным гостям. Не церемонясь, турнул оттуда Саньку Шпича, по привычке занявшего было красное место, будто смахнул его одной своей рукой, ею же налил Фене полный стакан, попросил, влажно сияя пьяно-радостными глазами:
— Выпей, Фенюха, бригадирша наша дорогая!.. Поздравь молодых!
— Выпью, Тиша, как же можно, — сказала она и, поклонившись смутившимся малость молодым, выпила стакан до дна.
— Вот это по-нашему! — взревел Тишка.
— Молодец, Фенюха! Не побрезговала нами! Пришла! Молодец! — прокричала и Антонина и сейчас же выпрыгнула на середину избы, двинула плечом замешкавшегося тут Апреля, подмигнула ему, схватила за руку и, охально осклабясь, визгливо затараторила:
Как дед бабку
Завернул в тряпку
И залил святой водой,
Чтобы стала молодой!
Апрель, потихоньку матюгаясь, вырывался из рук хозяйки, но на смену этой паре уже выходила Мария Соловьева, таща за собой по-медвежьи упиравшегося Колымагу. Мария, похоже, давно ожидала этой минуты и теперь, притопывая перед лесником, горланила во всю свою бабью мочь:
У нашего дяденьки
Две курочки рябеньки.
Одну держит на зарез,
На другую…
— Ого-го-го! — ревут мужики.
— И-и-и-их! — визжит Антонина, вновь выбегая на круг. — Дай ему жару, Машка!.. Крути окаянного… лесного лешего! И-и-и-их! — И пошла, пошла по избе, пол ходуном заходил под ее ногами.