При последнем налете здесь упало еще несколько бомб. Дом, от которого оставался один фасад, окончательно рухнул. Дверь с руинной газетой стояла теперь чуть подальше между развалинами. Гребер как раз вспомнил про сумасшедшего дружинника и в ту же секунду увидел его: тот приближался с другого конца улицы.
– Солдат, – сказал дружинник. – Все еще здесь!
– Да. Вы тоже, как я погляжу.
– Нашли письмо?
– Нашел.
– Вчера после обеда пришло. Можно теперь убрать с двери вашу записку? Нам срочно требуется место. Есть целых пять заявок.
– Пока нет, – сказал Гребер. – Через несколько дней.
– Пора, – сказал дружинник резко и строго, будто школьный учитель, выговаривающий непослушному ребенку. – Мы и так долго ждали.
– Вы редактор этой газеты?
– Дружинник – мастер на все руки. Следит за порядком. Тут у одной вдовы трое детей пропали после последней бомбежки. Нужно место для объявления.
– Тогда снимайте мое. Похоже, моя почта все равно приходит вон в те развалины.
Дружинник отцепил Греберову записку от двери, отдал ему. Гребер хотел ее порвать. Но дружинник перехватил его руку.
– Вы с ума сошли, солдат? Такое рвать нельзя. Иначе порвешь свой шанс. Однажды спасенный всегда спасен, пока цела записка. Вы и впрямь начинающий!
– Да, – сказал Гребер, сложил бумажку, сунул в карман. – И хотел бы им оставаться, по мере возможности. Где вы теперь живете?
– Пришлось переехать. Нашел вполне удобную берлогу в подвале. Подселился к мышиному семейству. Очень даже интересно.
Гребер посмотрел на него. Худое лицо было совершенно бесстрастно.
– Я намерен создать объединение, – объявил дружинник. – Собрать людей, чьи родные остались под завалами. Нам надо держаться вместе, иначе город палец о палец не ударит. Каждое место, где лежат засыпанные, по меньшей мере должны благословить священники, чтобы земля была освященной. Понимаете?
– Да, понимаю.
– Вот и хорошо. А некоторые говорят, это глупость. Что ж, вам в объединение вступать незачем. У вас теперь есть это чертово письмо.
Бесстрастная маска на худом лице вдруг распалась. На нем проступило выражение безудержной боли и ярости. Дружинник резко отвернулся и заковылял прочь. Гребер проводил его взглядом. Потом пошел дальше. Решил не говорить Элизабет, что его родители живы.
В одиночестве она шла через площадь перед фабрикой. Казалась маленькой и совершенно беззащитной. В сумерках площадь выглядела просторнее обычного, а низкие постройки за нею – еще более унылыми и убогими.
– Мне дали отпуск, – запыхавшись, сказала она. – Снова.
– На сколько?
– На три дня. Три последних дня. – Она умолкла. Взгляд переменился. Глаза вдруг наполнились слезами. – Я им объяснила почему. И мне сразу дали три дня. Наверно, после придется отработать, но какая разница. После все без разницы. Даже лучше, если будет полно работы…