– Я вообще ничего не говорю. Только повторяю, что сказал эсэсовский капитан.
Штайнбреннер смерил Гребера испытующим взглядом:
– Ты женился, да?
– Откуда ты знаешь?
– Я все знаю.
– В канцелярии сказали. Так что не задавайся. Ты ведь частенько торчишь в канцелярии, а?
– Когда надо, тогда и торчу. Как поеду в отпуск, тоже женюсь.
– Да? Уже знаешь, на ком?
– На дочке обер-штурмбаннфюрера из нашего города.
– Ну конечно.
Штайнбреннер пропустил иронию мимо ушей.
– Кровь первоклассная, – деловито продолжал он. – Нордическо-фризская с моей стороны, рейнско-нижнесаксонская с ее.
Гребер смотрел в алеющий русский вечер. Несколько ворон темными лоскутьями метались в вышине.
Штайнбреннер, насвистывая, пошел прочь. Гребер опять прилег. Вдали рокотал фронт. Вороны улетели. Ему вдруг показалось, что он никуда не уезжал.
С полуночи до двух Гребер был в карауле, обходил дозором деревню. Черные силуэты развалин на фоне фронтового фейерверка. Небо дрожало, то светлело, то темнело от дульного пламени орудий. Сапоги, точно про́клятые души, стонали в вязкой глине.
Боль нагрянула резко и нежданно, без предупреждения. Пока ехал сюда, он уже ни о чем не думал, как бы отупел. Теперь, внезапно, без всякого перехода, боль пронзила его, словно кромсая на куски.
Он остановился, стал ждать. Не шевелясь. Ждал, что ножи начнут поворачиваться, станут мукой, обретут имена, а вместе с именами место и тогда станут доступны для разума и утешения или хотя бы для фаталистического приятия.
Увы. Ничего, кроме ясной боли утраты. Утраты навсегда. Мостика нигде нет. Все было, но потерялось. Он вслушивался в себя. Где-то еще должен быть голос, где-то наверняка еще блуждает отзвук надежды. Ничего. Лишь пустота и безымянная боль.
Слишком рано, подумал он. Все вернется, позднее, когда боль уйдет. Попытался призвать воспоминания, не хотел их упускать, хотел сберечь, пусть даже боль станет нестерпимой. Все вернется, если я выдержу, думал он. Называл имена, пытался вспомнить. В тумане возникло горестное лицо Элизабет. Каким он видел его напоследок. Все прочие ее лица растаяли, одно это стало отчетливым. Он попробовал представить себе сад и дом госпожи Витте. Сумел, но так, будто играл на фортепиано, а звуков не слышал. Что произошло? – думал он. Вдруг с ней что-то случилось. Вдруг она без сознания. Вдруг как раз сейчас дом рухнул. Вдруг она погибла.
Гребер выдернул сапоги из глины. Она чавкнула. Он чувствовал, что взмок от пота.
– Устанешь этак-то, – сказал кто-то.
В углу разбитого коровника стоял Зауэр.
– Вдобавок слыхать за километр. Чего это ты делаешь? Гимнастикой занимаешься?