Он выпил, смакуя вино, и посмотрел на Элизабет: она была частью нынешнего вечера. И эта неожиданность подарила легкость и подъем, внезапно почувствовал он, подарила то, что выходило за пределы необходимого, ненужное, якобы излишнее, потому что принадлежало к другой стороне бытия – более яркой, изобильной, несерьезной, мечтательной. После нескольких лет рядом со смертью вино было не только вином, серебро – не только серебром, музыка, откуда-то проникавшая в зал, – не только музыкой, а Элизабет – не только Элизабет, – все они были символами другой жизни, жизни без убийства и разрушения, жизни ради жизни, которая стала едва ли не мифом и безнадежной грезой.
– Иногда совершенно забываешь, что живешь, – сказал он.
Элизабет опять засмеялась:
– Вообще-то я всегда это помню. Хотя никогда не умела этим пользоваться.
Подошел Марабу:
– Как вам вино, сударь?
– Определенно превосходное. Иначе я бы не подумал вдруг о вещах, о которых не думал давным-давно.
– Это солнце, сударь. Солнце, которое осенью дало созреть винограду. Теперь вино снова его отдает. В Рейнской области такое вино называют сокровищем.
– Вот как?
– Да. Оно ведь как золото и сияет во все стороны.
– Верно.
– Сразу чувствуется, с первого бокала, не так ли? Отжатое солнце!
– Даже с первого глотка. Оно идет не в желудок. А сразу в глаза и меняет мир.
– А вы разбираетесь в вине, сударь! – Марабу доверительно наклонился. – Вон там, за столиком справа, пьют то же вино. Хлещут как воду. Им бы лучше пить «Либфраумильх»! – Он отошел, с отвращением глядя на тот столик.
– Судя по всему, нынче хороший день для мошенников, Элизабет, – сказал Гребер. – Как тебе вино? Тоже как сокровище?
Она откинулась назад, расправила плечи.
– Я чувствую себя человеком, вышедшим из тюрьмы. И человеком, которого скоро опять посадят туда за обман.
Он рассмеялся:
– Вот такие мы с тобой! Боимся чувствовать. А если чувствуем, сразу считаем себя обманщиками.
Марабу принес морской язык и салат. Гребер наблюдал, как он подает. Он совершенно расслабился и чувствовал себя так, будто случайно ступил на тонкий лед и, к своему удивлению, обнаружил, что лед держит. Знал, что лед тонкий и держать будет, пожалуй, недолго, но сейчас держит, и этого достаточно.
– Долгое торчанье в дерьме имеет и свои плюсы, – сказал он. – Все так ново и волнующе, будто впервые. Все… даже бокал и белая скатерть.
Марабу приподнял бутылку. Теперь он был как мать.
– Обычно к рыбе подают мозельское, – сказал он. – Но морской язык – рыба особенная. Вкус у нее почти ореховый. К ней лучше всего рейнгауское, так?