Теперь остается одно – отомстить. И Гумберт Гумберт с садистской неторопливостью убивает, в упор расстреливает Куильти (это одна из лучших сцен такого рода в мировой литературе). С запозданием он понимает, что любит Лолиту – и такую, взрослую, беременную, – но это уже не имеет никакого значения…
«Лолита» написана от лица сумасшедшего. Не просто развратника, извращенца, имморалиста, а именно сумасшедшего. Любопытно, что сам писатель, по-видимому, не осознал это, иначе бы, дав клинически четкую картину болезни, он с такою же точностью воссоздал бы и ее течение. Меж тем в романе душевная болезнь Гумберта с какого-то момента начинает идти на спад, наступает даже нечто вроде прозрения – и преступление Гумберта (убийство Куильти) приобретает оттенок справедливого возмездия. Все это можно – и должно – объяснить торжеством законов художественности над правдой факта.
В ряду поступков, преступлений, да и размышлений Гумберта Гумберта самые отвратительные (женитьба на «Гейзихе», соблазнение и похищение Лолиты, расправа над Куильти) выглядят наиболее естественными; а самые, так сказать, натуральные – предельно гнусными. Вот Гумберт предается мечтам о том, «что при некотором прилежании и везении (ему), может быть, удастся в недалеком будущем заставить ее (Лолиту) произвести изящнейшую нимфетку… Лолиту Вторую… больше скажу – у подзорной трубы моего ума или безумия хватало силы различить в отдалении лет… странноватого, нежного, слюнявого д-ра Гумберта, упражняющегося на бесконечно прелестной Лолите Третьей в „искусстве быть дедом“, – воспетом Виктором Гюго». Или такая вот сценка с оставленной после уроков Лолитой-школьницей: «… спереди от нее сидела другая девочка, с очень голой, фарфорово-белой шеей и чудными бледно-золотыми волосами, и тоже читала, забыв решительно все на свете, причем бесконечно оборачивала мягкий локон вокруг пальца, и я сел рядом с Долли прямо позади этой шеи и этого локона, и расстегнул пальто, и за шестьдесят пять центов плюс разрешение участвовать в школьном спектакле добился того, чтобы Долли одолжила мне, под прикрытием парты, свою мелом и чернилами испачканную, с красными костяшками руку. Ах, это, несомненно, было глупо и неосторожно с моей стороны, но после недавних терзаний в кабинете начальницы я просто был вынужден воспользоваться комбинацией, которая, я знал, никогда не повторится». А вспомним, как эти вечные пятаки и четвертаки Гумберт, сперва вручив их своей «душеньке», затем у нее выцарапывает или ворует!
Авторские пояснения, содержащиеся в послесловиях к американскому и русскому изданиям «Лолиты», как всегда у Набокова, не столько объясняют, сколько запутывают, причем намеренно. Да и вообще, все или почти все сказанное Набоковым «открытым текстом» надо, по моему глубокому убеждению, понимать наоборот.