Декларируется любовь к Андрею Белому – значит писателю на него наплевать. С явным презрением пишется о Зигмунде Фрейде – значит «венская делегация» задела Набокова за живое. Несомненное влияние Достоевского (как и сам писатель) яростно отрицается, не столь очевидное, но также имеющееся Леонида Андреева – замалчивается; Фолкнер и Гемингвей (так Набоков уничижительно транслитерирует имя Хемингуэя; сравните также Галсворти – Голсуорси) оказываются ничтожными писаками, Кафка – перед написанием «Приглашения на казнь» – не читан, и т. д. Парадоксалист Достоевского, как и Передонов Сологуба, участвует в генезисе образа Гумберта – но тщетно было бы ожидать признаний такого рода от самого писателя.
Согласно справедливому наблюдению Вик. Ерофеева (автора предисловия к советскому изданию «Лолиты», но здесь я имею в виду его статью о Набокове в «Вопросах литературы». 1988. № 10), Набоков отказался от поисков коллективного «я» как по вертикали (т. е. от религии, такие поиски были характерны в особенности для символистов), так и по горизонтали (того «я», которое вошло бы в «мы» современников, единомышленников и т. п.), что привело к гипертрофии «я», к его, добавлю уже от себя, чудовищности. Сама теория артистического своеволия, которую писатель исповедовал и проповедовал на протяжении всей жизни, восходит к знаменитому «или мне чаю не пить». Пить, разумеется, пить – и мы испытываем наслаждение, будучи призваны на этот пир мастерства, – но призвали нас отнюдь не всеблагие. И далеко не всеблагой.
Тень Достоевского (вернее, самых темных слухов о Достоевском, связанных с печально известным письмом Страхова Толстому) витает и над образом Лолиты. Любопытно, кстати, что в одном из рассказов Станислава Лема машинный переводчик будущего, запрограммированный на перевод полного собрания сочинений Достоевского, вдруг начинает творить сам – и выдает на-гора в безошибочно узнаваемой манере Достоевского порнографический роман «Девочка».
Один из отвергнувших рукопись «Лолиты» американских издателей предложил Набокову (если это опять-таки не мистификация) переделать роман, превратив нимфетку в мальчика. Предложение не такое абсурдное, как может показаться на первый взгляд. Ведь основная тема романа – не любовь к девочке, а ненависть к женщине! К женской плоти, к женской душе, к женскому образу поведения. Лолита и другие нимфетки, мелькающие там и сям на страницах романа, хороши не тем, что они девочки, а тем, что женское начало в них еще не возобладало. Высокая поэзия неженственности – нимфеточности – контрастирует в романе с эстетикой примитивного и отталкивающе-безобразного, в которой изображается все женственное и женское: «И когда путем жалких, жарких, наивно-похотливых ласок, она, эта женщина с царственными сосцами и тяжелыми лядвиями подготовляла меня к тому, чтобы я мог наконец выполнить свою еженочную обязанность, то я и тут еще пытался напасть на пахучий след нимфетки, несясь с припадочным лаем сквозь подсед дремучего леса».