идентичности наводит многое – и прежде всего тот воистину ни с чем не сравнимый душевный комфорт, с каким Набокову и герою-рассказчику в романе «Пнин» (и Гумберту Гумберту, добавлю я здесь, и убийце Герману Герману, и подающему надежды молодому эмигрантскому писателю Годунову-Чердынцеву) случается поговорить и о собственных бедах – «где, как оказалось, мне предстояло ночевать, вместо того, чтобы, как я рассчитывал, провести эту ночь в гостинице», – и о мелких неприятностях, которые порой случаются с ближними: «я не видел ее недели две после этой неприятности» (это о попытке самоубийства, лишь случайно не обернувшейся гибелью героини).
Знаю, что мой тон покоробит многих, но, честно говоря, не могу понять, почему залюбовавшегося собственным отражением представителя социалистического реализма тычут в это зеркало физиономией (имею в виду нашумевшую статью И. Дедкова «Перед зеркалом…», общий пафос которой вполне разделяю), а переведя взор на сочинения представителя русского зарубежья, льстиво шепчут: «Во всех ты, душечка, нарядах хороша» (тут же речь, понятно, не о Дедкове, принципиально предъявляющем равный счет всем). Самолюбование, граничащее с самооправданием и неизбежно перерастающее в него, или самолюбование такой интенсивности, что любые самооправдания кажутся излишними, – так ли уж велика разница и в чью она пользу?
Справедливости ради отмечу, что самолюбование и самодовольство – черты, присущие изрядному числу писателей, добившихся успеха и о своем успехе постоянно и радостно помнящих. Так, например, еще не известный советскому читателю американский писатель Сол Беллоу, лауреат Нобелевской премии, автор замечательного романа «Герзаг», в позднейших произведениях («Дар Гумбольдта» и проч.) предается малоинтересным и малопривлекательным рассуждениям о себе, любимом, сделав эти рассуждения главным предметом творчества. И скандальный успех «Лолиты» отозвался в романе «Пнин» дополнительными душегрейными обертонами.
Но главное все же не это. История Тимофея Пнина – не только и не столько эмигранта (во Францию, потом в Америку), сколько беглеца, человека не от мира сего, но в мире сем, со всеми вытекающими отсюда печальными для него и смешными для окружающих последствиями, – это история человека, на которого Набоков ни в коем случае не хотел бы быть похожим. Пнин – не лжедвойник писателя, но антидвойник – и поэтому двойник тоже. Набоков наоборот. Пнина мир отторгает, Набокова – наконец-то, после «Лолиты», – принимает. Пнин уморителен, Набоков полон достоинства. Пнин никому не нужен, Набоков желанен всем. Все обманывают Пнина, и всех обманывает Набоков. Пнин говорит на чудовищном английском, постоянно пытаясь на нем еще и каламбурить. Каламбуры Набокова на двойной языковой подкладке повергают в трепет. Пнин ничтожество, Набоков чудовище. Последнее, впрочем, не выговаривается и даже не подразумевается.