Они могли бы назвать это место в честь любого из множества прекрасных деревьев. За моим окном – я имею в виду обычное окно, прежнее окно – растет великолепный старинный дуб, ему сотни лет. Его пышные ветви теперь голые, и желуди лежат горой у основания ствола. Но нет. Им пришла в голову лиственница – самое уродливое дерево, которое только можно представить.
Лиственница – единственная не вечнозеленая ель, и та, что слева от дуба, сейчас сбросила свои иголки. Она выглядит дешево и жалко, как гигантская хворостина, воткнутая в землю. Каждый день моя ненависть к ней возрастает. Хотя, возможно, я просто проецирую.
Папа пошел в гостиную, чтобы принести мне правильный кофе, очевидно без кофеина, хотя на самом деле я чувствую себя странно спокойной со времени того, что папа называет «несчастными случаями», врачи зовут «происшествиями», Бреймы считают «заговором», а полиция говорит об этом как о «совпадении» – но с тяжелой, угрожающей иронией.
Все обеспокоены тем, насколько я спокойна (за исключением моментов, когда говорю о долбаном дереве). Наверно, ожидают, с учетом моего состояния, что я должна теперь выдать полный набор реакций психа из «Бедлама», скрежетать зубами и раздирать на себе одежду. На самом деле я чувствую… «онемение», пожалуй, более подходящее слово, чем «спокойствие». Как будто я опустошена от всех чувств. Не знаю, отчего так: оттого ли, что необходимо все смягчать ради папы, или от истинного объема того, что на меня свалилось, или все дело в селективных ингибиторах обратного захвата серотонина[24].
Это мое первое близкое столкновение со смертью, и я еще не начала переваривать его. Мой разум присматривает сам за собой собственным странным способом. Я всегда думала о своем мозге как о трехмерном лабиринте с мыслями, опасно несущимися по извилистым нейронным путям. Теперь там словно механизмы безопасности, почти как противопожарные двери вдоль коридора, которые закрылись, останавливая правду до тех пор, пока я достаточно не поправлюсь.