Я не стала ничего объяснять Джессу. Вряд ли я сказала бы что-то, чего он не слышал раньше, и кроме того, я не хотела, чтобы моя жалость выставила его дураком. Ошибочная убежденность Джесса в очередной раз показала его уязвимость за внешним мачизмом, видимость которого он по-прежнему поддерживал даже для меня.
Показала его сторону, которая принадлежала только мне.
Если Джесс являлся добровольным сторожем больницы, то я стала при ней кем-то вроде хранительницы музея. Я обыскивала шкафы и полки в поисках того, что втайне называла «уликами», пока он беспокоился о гниющих оконных рамах. Назарет кишел историями: они проявлялись в граффити (большинство из которых доказывали, что школьная раздевалка была частью давней традиции народного творчества) и в выцарапанных отметках на стенах изоляторов. В прежней комнате трудотерапии, где Джесса волновали покоробленные половицы, меня тронули хрупкие выцветшие картины, которые хранились в плоских ящиках, как в художественном классе в школе. Кто-то из пациентов повторял один и тот же невероятно подробный эскиз часовой башни снова и снова. В ящике рядом с пишущей машинкой с высохшей лентой лежали пачки стенографических и машинописных текстов. Кто-то печатал фразу «У парня был салат» строчку за строчкой, страницу за страницей, и я сперва подумала, что это проявление безумия, пока не поняла, что они, видимо, выполняли печатные упражнения. На третьей странице, посреди рядов одинакового текста, было напечатано: «Пишу это в середине, чтобы увидеть, читает ли нас жирная сука, ставлю десять шиллингов, что не читает». Затем печатающий возобновил упражнение: «У парня был салат, у парня был салат, у парня был салат»[12].
Я проскользнула со своими «уликами» мимо Джесса, уверенная, что если смогу собрать достаточно таких фрагментов, то человеческие истории, которые я жаждала раскрыть, раскроются сами собой. Здесь должна была найтись богатая добыча в архиве – гулком ангаре на верхнем этаже позади прежних административных кабинетов, но этот лабиринт полок от пола до потолка вычистили в процессе закрытия. Некоторые папки и страницы странным образом уцелели, очевидно отбракованные по каким-то причинам, и были оставлены на стеллажах. Мои руки дрожали, когда я брала их. В основном найденное разочаровывало. Бесконечные страницы цифр, бессмысленные суммы, финансовые документы, заполненные от руки выцветшим письменным шрифтом на мягких бумажных листах, похожих на бежевую замшу. Иногда выдавленные на бумаге следы сохранялись, но сами чернила выцвели полностью, и надписи казались сделанными призраком; машинописные тексты расплывались, впитанные в страницы. В аптечной книге за 1963 год перечислялись лекарства, названия которых ничего для меня не значили: ларгактил, сомнифан, паральдегид, фенобарбитон.