Он осекся, высказав мысль, которую можно было расценить как крамольную. Но к его облегчению герр Шульц просто спокойно ответил:
— Но вы Спаситель.
— И потому отчасти тоже подчиняюсь церкви, — Генрих погладил пальцем выпуклые крылья на рукояти стилета. — Я должен буду присутствовать на мессе.
— В таком случае, ваше высочество, советую удвоить охрану.
Генрих понимал это и сам. Туже натянув перчатки, сказал:
— Мне было бы спокойнее, если бы кроме гвардейцев там были и ваши люди, герр Шульц.
Тот вежливо склонил голову.
— Конечно, ваше высочество. Мои люди наблюдают за всем, что происходит в Авьене. Особое внимание уделяется прибывшим в столицу и фармацевтическим фабрикам.
— Похвально. Нам не нужны заезжие террористы и не нужны трагедии на производстве. Много ли пересекло границу?
— Не слишком, и все по делу, — герр Шульц перелистнул обтянутый кожей блокнот. — Дюжина галарских инженеров. Двадцать медиков по обмену опытом. Два промышленника из Костальерского королевства и один с невестой из Славии.
— Что кабинет министров?
— Претензий нет. Но, понимаете, что отследить четкое распределение всех средств невозможно…
Генрих дернул углом рта в недовольстве. Конечно, он понимал это. Конечно, не все будет гладко на деле, даже если было гладко на бумаге.
Но все это можно исправить — потом. Сейчас стояли более насущные вопросы.
— Что доктор Уэнрайт? — тихо спросил он.
— Плохо, — не стал лгать герр Шульц. — Сами увидите.
Весь остальной путь они молчали, и Генрих угрюмо следил, как за окном проплывает лес, опушенный зеленью, как с ветки на ветку перескакивают прыткие белки, а птицы, обрадованные теплыми апрельскими днями, выводят свои трели.
Все будет так — и после исчезновения людей. Когда vivum fluidum сотрет их с лица, природа вернет свое, и Acherontia Atropos — бражник Мертвая голова, — вернется в Авьенские леса как символ победы смерти над человечеством.
Генрих вздрогнул, когда фиакр загрохотал по мощеной дороге, минуя ворота замка Вайсескройц.
Здесь встретил его Томаш, взявший на себя заботу о Натаниэле. И хотя лицо старого камердинера было вышколенно строгим, по вспыхнувшим глазам Генрих понял, что тот чрезмерно рад его видеть.
— Отнеси мой саквояж наверх, — говорил Генрих, улыбаясь в отрощенные усы, к которым так и не привык, и позволяя Томашу себя раздеть. — Только не в ту комнату. Лучше в восточные покои.
В замке он чувствовал себя слегка неуютно — многие недели Вайсескройц стал для Генриха тюрьмой, и неприятные воспоминания, и так и не выветрившийся запах гари, и заново вставленные окна взамен разбитых, и зуд в руках заставляли Генриха быстрее разделаться с указаниями и, наконец, постучать в дверь гостевой комнаты в мезонине.