— Ничего, — легко сказала Марго, выдергивая чек из сведенных судорогой пальцев клиента. — Банк примет и такой.
— Я могу быть… уверенным… что бумаги… то есть бумаги, касающиеся меня… будут уничтожены? — с трудом выдавил герр Шустер и поднял на Марго больные глаза.
— Абсолютно, — солгала она. — И не забудьте: в четверть первого! Угол Гролгассе и Леберштрассе! Под часами!
Последнее она выкрикнула в удаляющуюся спину. Услышал ли ее? Не важно. Марго дождалась, когда хлопнет входная дверь, и завела руки за голову. Барон фон Штейгер, сощурив колкие глаза прожженного интригана, продолжал усмехаться с портрета.
«Если баба обвела тебя вокруг пальца, — слышался его хрустящий старческий голос, — то сопля ты, а не мужчина. Чего же тебя жалеть?»
Салон фрау Хаузер, Шмерценгассе.
Лестницы — продолжение Авьенских улиц, облиты ярким светом керосиновых ламп и закручиваются винтом.
Марцелла поддерживала его под локоть, и Генрих чувствовал ее напряжение и страх так же хорошо, как вонь керосина, смешанную с запахом духов, перегара и ароматизированных свечей. Щелкни пальцами — и все взлетит на воздух, вместе с гостями, шлюхами, коврами, вазами с живыми цветами и похабными картинами на стенах, среди которых — спасибо, Господи! — не было ни одного его изображения. От подобных мыслей под ложечкой покалывало, в ладонях появлялся возбуждающий зуд, и Генрих стискивал зубы, считая каждую ступеньку и стараясь не коснуться ни сопровождающей его Марцеллы, ни перилл из красного дерева.
Пять… восемь…
Музыка гремела, бились бутылки, визжали облитые игристым вином дамы. Генрих видел мелькание полуголых тел, летящие пеньюары, мужчин, заваливающих женщин на оттоманки.
«Не можете справиться, ваше высочество? — звучал в голове голос учителя Гюнтера. — Считайте до двадцати!»
И Генрих считал.
Десять… двенадцать…
Аккорды ввинчивались в мозг, вызывая тень надвигающейся мигрени — его постоянной спутницы.
Боже, если Ты вложил свое могущество и волю в живую плоть, то дай сил вынести это!
Ведь если он сорвется, если не станет комнаты с хищно-алыми стенами, хохочущих проституток, надежных дверей, обитых войлоком, и преотличного пойла — куда ему останется бежать?
— Не желаете ли вина? — верткая служанка в кружевном фартуке на голое тело услужливо подала поднос. Генрих мертво вцепился в бокал, губами ощутив холод стекла, но руки по-прежнему горели, будто держали раскаленные угли.
Сейчас все пройдет. Глоток, еще один…
Сладость осталась на кончике языка, в горле — прохладно и хорошо.
— Я попробую, милый. Можно?
Генрих позволил забрать бокал и дрогнул, когда их пальцы соприкоснулись. Бедняжка Марцелла! Думает, что так помешает ему напиться вдрызг.