Но при всем сердечном отношении к «ослушникам» как страдальцам и мученикам народным лышегорцы нередко даже и имен-то их не знали. Между собой в обиходе называли «ссыльными», а чтобы понятно было, о ком речь идет, добавляли, к кому из деревенских на постой определен. Только после Октябрьской революции, когда некоторые из бывших принужденных жильцов мест наших в большие люди вышли, а были, что и во главе государства Советского встали, то они как бы вновь вернулись в жизнь лышегорцев. Но вернулись как свои, как если бы они родились и выросли на Севере, детей своих здесь подняли и добрым словом своим в памяти людской запечатлелись, настолько теперь неотрывной была их жизнь от дел и судеб наших.
Ссыльные чаще всего приезжали в Лышегорье сами, без губернских сопровожатых. И старались подыскать себе жилье на околице, поближе к лесу, полю, охоте. Шли обычно по бедным, стараясь найти хозяев подобрее, поласковее, пообходительнее. Ведь так оно всегда и бывает: бедный идет по бедным, а богатый — по богатым. Так же и с защитниками: где защитнику бедных искать приюта, как не у бедных…
Ну так вот, а эти двое были какие-то особые ссыльные. Их привез сопровожатый и сам выбирал дома для поселения, потому как жить им было предписано врозь. Один из них — русский, высокий, с тихой печалью в глазах, молчаливый, второй — помоложе, грузинец, небольшого роста, подвижный, веселый парень. И оба из Петербурга. Как сказал сопровожатый, «опасные супротивники царю-батюшке».
«Да что же они — на престол метили?» — шутили мужики, умышленно переспрашивая полицейского о грехах их. «Метили не метили, а дело готовили супротив…»
Так вот, того, что постарше был, расквартировали у Лиды. Она не соглашалась. Отец ее, Илья Ануфриевич, ходил на поклон к сопровожатому. Мол, не дело у молодой одинокой хозяйки такой постой держать. Что люди подумают? Всем не объяснишь. Как мог, пытался усовестить представителя власти. Но тот угрожающе объявил, что заселяет именем высочайшего. Против воли такой двинешь ли. Илья Ануфриевич только руками развел да свечку в церкви в тот же вечер поставил, в надежде, чтоб бог дочь его от беды сохранил.
Дом у Лиды был просторный, пятистенный. Селивёрст рубил его на большую семью, хотел, чтобы всем места хватило и со временем с детьми делиться не пришлось. И самую светлую комнату, что всеми окнами выходила на улицу, горницу по-нашему, определили ссыльному.
Через несколько лет, когда ссыльных увезли из деревни, лышегорский поп, отец Василий, как-то признался, что в заселении том, неловком, есть его грех. Ему было велено догляд вести за этими ссыльными, особо внимательный — за старшим из них. А он досмотра такого стыдился. Считал, что не дело тайно промышлять, выглядывать жизнь добрых людей. Но поскольку отказать властям не мог, просил сопровожатого расселить ссыльных так, чтобы у него на виду были, чтобы царский наказ можно было выполнять естественным путем, в повседневных отношениях, в деревенской тесноте, на миру, перед всеми людьми.