— Это ты виновата! Нечего было разрешать девочке жить одной! Я знал, что это добром не кончится! — горячится папа.
— А как же ей было не разрешать? — Я ясно представляю, как с этими словами мамина левая бровь недоуменно изгибается. — Девочке тридцать один.
— Как тридцать один?
— Так тридцать один! Если бы ты иногда отрывался от своих формул, то знал бы, сколько лет твоей дочери.
— Тридцать один? Нет, это невозможно! Это никакие нервы не выдержат!
Торопливые шаги удаляются от меня, а потом открывается дверь.
— Только твоя дочь могла придумать такой дурацкий способ покончить с собой — поджечь квартиру! Подумать только! Куда ты собрался? И за что мне все это?
«Все это» — это, разумеется, я и папа. И обычно мы не прочь подискутировать на эту тему в семейном кругу, но сейчас ничего не выходит. Я не могу говорить. А папа нервно топает уже где-то в коридоре.
Легкие и неспешные мамины шаги удаляются от меня, дверь закрывается. Вокруг опять становится совсем темно и тихо. Я хотела покончить с собой и подожгла квартиру? Я никогда не делала ничего подобного! Такого просто не может быть, это исключается! Такое я бы запомнила, это точно… И тут тот день, когда моя большая любовь сгорела у меня на глазах, возникает передо мной ярко, как на экране.
Я не знаю, зачем даются такие дни — чтобы наконец прояснить нечто важное или чтобы еще больше все запутать. В такие дни просыпаешься с уверенностью, что нет ничего невозможного, а засыпаешь со слезами, потому что все живое повернулось к тебе спиной.
Я проснулась легко и приятно. Солнце капало на меня через открытое окно, а за окном чирикали птицы и дерево на фоне синего неба было до жути зеленым. Я потянулась в кровати и вдруг увидела шкаф. Его дверца была приоткрыта, и наружу выглядывал рукав мягкой рубашки песочного цвета. И сразу же стало понятно, что просыпаться с таким настроением было совершенно излишним, а все горести этого мира сосредоточились для меня на этой самой рубашке. Не думайте, что я удивилась, увидев ее в своем шкафу. Я прекрасно знала, что она там висит, причем висит уже года полтора — с тех самых пор, как мужчина, который никогда не будет моим, спешно собрал свои вещи и ушел, пообещав на днях позвонить. Вещи он собирал впопыхах, и многое так и осталось в моих шкафах и тумбочках. Может быть, именно его вещи в моей квартире помешали мне понять, что он ушел навсегда и больше не вернется? Или его голос в телефонной трубке? Или его письма в электронной почте?
— Даже уйти по-человечески и то не может, — говорит мама, язвительно поджав губы, и это чистая правда. Вот только что чистая правда значит по сравнению с моей большой любовью? По-моему, ровным счетом ничего.