– Не понимаешь? – Горбун смягчился. – Ничего, походишь в обуви, научишься прикрывать пупок и начнешь понимать. Я пока объясняю всухую, а год проживешь в Брэннинге – вспомнишь мою болтовню.
– Я не собираюсь год там жить.
– Ну, это посмотрим. Может, и на всю жизнь останешься. Такой уж город: улицы, мрамором мощенные, а человек завязает.
– Нет, я точно проездом. Я нигде не завязну, пока жив Кид Каюк.
Горбун как-то очень странно на меня посмотрел:
– Придержи язык, погонщик, и не бранись по-черному при уважаемых людях.
– Я и не бранюсь. Эта рыжая гадина едет с нами и не дает жить ни мне, ни Одноглазу.
Горбун, похоже, решил, что деревенский олух (то есть я) неисправим. Он засмеялся и хлопнул меня по плечу. Опять проглянула хамоватая жилка, толкнувшая его заговорить со мной.
– Что ж, чумазый Ло, удачи тебе и пусть инакий демон скорей падет от твоей руки.
– От моего мачете. – Я показал ему клинок. – Задумай песню.
– Что?
– Ну, подумай о какой-нибудь песне. Что играют в твоей «Жемчужине»?
Пистоль сосредоточенно нахмурился, и я заиграл.
Он выпучил глаза, потом захохотал. Привалился к повозке, шлепнул себя по толстому брюху. Эта штука во мне, что смеется и плачет, какое-то время смеялась с ним вместе. Я играл. Потом я перестал понимать его юмор и убрал клинок в ножны.
– Погонщик, – сказал он, дохохатывая, – мне остается только посмеяться над твоим невежеством или решить, что это ты надо мной смеешься.
– Не сочти за обиду, говоря твоими словами, но объясни все же, что тут смешного.
– Я уж объяснял, но ты не унимаешься. Держи свою инакость при себе.
– Но это просто музыка.
– Что бы ты сказал, если бы новый знакомец сразу после «здравствуйте» сообщил тебе глубину своего пупка?
– Не понимаю.
Он стукнул себя кулаком по лбу:
– Негоже мне забывать о своих корнях. Я и сам когда-то был таким же дураком. Только, хоть убей, не вспомню когда.
Его что-то уж очень быстро кидало от смеха к злости.
– Послушай, – сказал я, – ты то свойский парень, а то вламываешься в церемонии. Я это не очень понимаю, а что понимаю – мне не нравится…
– Об этом не тебе судить, – оборвал меня Пистоль. – Не нравится – иди своей дорогой. Но не нарушай чужих обычаев, не называй неназываемое, не кощунствуй.
– Что это за обычаи я нарушил и когда кощунствовал? Я сказал, что на уме было.
Простое деревенское лицо горбуна вдруг сделалось твердым (к этим, что ли, затверделым лицам предстояло мне привыкать в Брэннинге-у-моря?).
– Ты сказал, что с тобой – с вашим стадом – будто бы едет Ло Одноглаз. И поминал Кида, словно сам смотрел ему в дуло шестизарядного кольта.