За следующим столиком пара средних лет начисто забыла о возрасте. У них был такой счастливый, богатый и беззаботный вид, что я позавидовал.
Голубка пальцем надавила мне на тыльную сторону кисти:
– В свое время достаточно было оргий и искусственного осеменения. Но сейчас формируется некое мировоззрение, которое нужно преодолеть. Этим я и занята. И у тебя, конечно, возник вопрос…
Двое – почти дети – хихикали, держась за руки. Когда-то я думал, что в двадцать один человек уже взрослый. Конечно: казалось ведь, что так долго ждать до двадцати одного. Вот они – они все могут, они только учатся этому всему, и от возможностей у них голова идет кругом, им больно и сумасшедше-радостно.
– Ответ…
Я снова повернулся к Голубке.
– …ответ в том, что у меня есть некий дар, который облегчает мою задачу.
Палец, коснувшийся моей руки, теперь коснулся губ. Голубка взглядом велела мне молчать и взяла мой клинок:
– Сыграй, Лоби.
– Для тебя?
Она рукой обвела зал:
– Для них.
Глянула на сидящих за столиками:
– Слушайте все! Молчите…
Все замолчали.
– …и слушайте.
Все приготовились слушать. Многие оперлись локтями на столики. Голубка кивнула мне. Я посмотрел на мачете.
На том конце зала Пистоль схватился за голову. Я улыбнулся толстяку. Потом сел на край пустого столика и перещупал дырочки всеми двадцатью пальцами.
Выдул ноту. Посмотрел на слушавших. Выдул еще одну. Засмеялся.
Молодая парочка засмеялась в ответ.
Еще две ноты, первая низкая, а вторая – штопором вверх.
Я начал выбивать руками медленный крепкий ритм. Мелодию вел только пальцами ног. Молодой парочке и это показалось смешным. Я раскачивался, закрыв глаза, хлопал и играл. В дальней части зала кто-то захлопал со мной вместе. Я улыбнулся в мундштук (непростое дело), и звук повеселел. Я вспомнил музыку, которую взял у Паука, и попробовал то, чего раньше не делал. Отпустил первую мелодию в зал и заиграл следующую. Звуки, перелетая между хлопками, сами собрались в гармонию. Я оставил эти две играть, а сам стал поверх них выводить третью. Нажал, ускорил до солонки в руке, потом до града по крыше, пока по столикам не забарабанили пальцы. Я играл и всматривался, взвешивал, сколько музыки в каждом, и когда набралось достаточно, я стал плясать. Движения повторялись: свое сплясать – не то что чужое. Выплясывался наизнанку прямо на столе. Хлестал их музыкой. Звуки двоились и троились. Аккорды раскрывались, как упившиеся цветки. В зале вскрикивали. Я гнал на них ритмы через трубку клинка, вгонял им музыку в позвоночник, как палочкой протыкают лягушке спинной мозг. Они содрогались в такт за своими столиками. Я начал четвертую мелодию, в диссонанс с большинством других нот. Трое плясали вместе со мной. Это я их поднял моей музыкой. Это мой ритм держал их на плаву. Старик тряс плечами, наклонясь к своей голубоглазой девушке. Хлоп. Молодого парня ритм перетряхивал от плеча – хлоп – к плечу. Те двое средних лет крепко держались за руки. Хлоп. Звук нарастал – хлоп – внутри себя. На секунду умолк. Хлоп. Потом – врассыпную по залу, как драконы по желтому дроку. Люди, одичав, как драконы, стонали от радости, бились друг в друга животами и бедрами под четыре мелодии разом.