Секретики (Алешковский) - страница 45
“Папа, мама, тетя Пеня, брат Митя”. Зеленоградская, 1966
Дед рассказывал мне по подвигу в день, а я задавал вопросы, никогда, впрочем, не ставившие его в тупик. Например, я спросил, какими были лепешки, оставляемые Критским быком? На что дед рассказал, что у них в Петропавловске (так он всегда говорил, добавляя, что имеет в виду Петропавловск-Алтайский, а не Камчатский, как будто мне это что-то говорило) лесов не было, казахи сушили коровьи лепешки на солнце и использовали вместо дров – пекли на них хлеб. На Можайском море жители топили печи обыкновенными дровами, около каждого дома лежали аккуратно сложенные поленницы, а у некоторых были даже специально построенные сараюшки, перед которыми стояли измочаленные колоды для колки поленьев. Лес был под боком, топить коровьими лепешками печи здесь никому в голову не приходило.
В первые дни нашей можайской жизни по утрам я просыпался от громких пугающих звуков. Слова “какофония” я тогда не знал, но именно она заставляла меня вскакивать с постели и, очумело мотая головой, озираться по сторонам. Звуки не исчезали, они настойчиво врывались в форточку – это заполошно переговаривались друг с другом овцы, пробегавшие трусцой по улице. Овцы стали моими врагами, я всегда просыпался с выгоном стада и уже не мог заснуть. Приходилось лежать в кровати и скучать в ожидании, пока встанут взрослые.
Скот шел волной по нашей улице к выгону на околице деревни, где его поджидали пастух с подпаском. Пастух был старый, сморщенный и очень худой. У него был длинный кнут, которым он громко щелкал, словно стрелял из пистолета. Он жил в маленькой черной избе в одно оконце недалеко от выгона, и его называли непонятным словом “бобыль”. Я почему-то решил, что это как “сирота”, только мужского рода. Наша хозяйка однажды обмолвилась, что жена пастуха, пока он был на войне, ушла с немцами. Кашлял пастух почти так же громко, как стрелял кнутом, а откашлявшись, долго сипел и тяжело дышал, в горле его что-то булькало и клокотало, словно силилось выбраться наружу, но никогда, к счастью, не выбиралось.
Как-то днем пастух зашел к нам на обед. Хозяйка дала ему супу, а он всё просил: “Налей, мать, налей, видишь, помираю”. Я подумал, что он голоден и тарелки ему мало, спрятался за печкой и стал смотреть: помрет или станет есть. Хозяйка что-то буркнула, достала из шкафчика большую бутыль, заткнутую газетной пробкой, и налила пастуху в стакан мутной жижи. Тот немедленно обхватил стакан огромной шершавой рукой и приник к нему, как я и сам делал, умирая от жажды. Он выпил почти полный стакан в несколько гигантских глотков, а я смотрел, как ходит на худом горле выпирающий кадык: так ходила вверх-вниз ржавая железяка в насосе на колхозном дворе. Она тоже дрожала и тряслась, отчего насос словно задыхался. Только насос не поглощал, а выплевывал воду, что текла по желобу в коровьи поилки.