Сперва я, конечно, старался и всё выходило как надо, но вскоре стал писать быстрее и быстрее. Буквы почему-то начали заваливаться набок, но я этого не замечал, заполнял строку за строкой и даже кляксы не поставил. Когда закончил вторую страницу, посмотрел на соседа – Зурик еще не исписал и половину первой. Он выводил каждую букву, а затем откидывался назад и разглядывал написанное с явным наслаждением. Тут прозвенел звонок. Я резко открыл крышку парты и помчался в туалет, который был наискосок от класса.
В туалете никого не было, но стоило мне пристроиться к первому от двери писсуару, и, о боже, в туалет вошла “тетенька” с тряпкой в руках и принялась мыть ее под краном. Остановиться было невозможно. Я попытался отвернуться, но не получалось, струя летела мимо писсуара. Заметив мое смущение, учительница подошла и застыла рядом.
– Не надо стесняться, столбик, мне удобней тут простирнуть, до женского далеко ходить, понимаешь? – сказала она ласково, глядя невинными глазами прямо на писсуар. – Ведь говорила же – я ваша вторая мама, разве ты стесняешься своей мамы?
Сказала, повернулась, пошла к раковине и принялась как ни в чем не бывало отмывать замусоленную тряпку.
– Стесняюсь, – прошептал я сквозь зубы, так, чтобы она не услышала, кое-как закончил свое дело и бочком, за ее спиной, выскользнул из туалета, молясь, чтобы никто меня не увидел. Встал у ближайшего окна, уши горели, словно их ошпарили. В туалет заскочили Зурик с Дёмой, потом Ванька и кто-то еще. “Тетенька” отстирала тряпку и вышла, направляясь к классу, а я отвернулся к окну, словно ее не заметил. Тут появились Зурик с Дёмой и предложили сыграть в фантики. У меня было с собой только два – от “Белочки” и от шоколадки “Красный Октябрь”, он был удачливый и исправно пополнял мои запасы. Мы принялись играть и играли, пока не прозвенел звонок на урок.
“Тетенькой” она была еще два месяца. Весь класс надо мной потешался, но я ничего не мог поделать, ее имя и отчество не держались в голове. Анна Корниловна всё так же закатывала глаза и заводила свое: “Что та-коэ, Алешковский?”
И вот однажды посреди урока она задержала взгляд на чем-то, увиденном в окне, замолчала и вдруг, будто очнувшись, стала рассказывать:
– В войну я оставалась здесь, в Москве. Я была молодая, работала на заводе, а вечерами училась в институте. Все комсомольцы района днем разбирали сараи и заборы, чтобы предотвратить пожары, а по ночам дежурили на крышах. Нам выдавали большие черные щипцы, чтобы ими хватать зажигательные бомбы. Однажды сидим мы за трубой и слышим, как летят фашистские самолеты. В небе рыщут прожекторы, пулеметы строчат трассирующими пулями. Страшно. Одна бомба упала на крышу и пробила ее совсем недалеко от нас. Мой напарник кричит: “Аня, бомба!” Я скорее через окошко на чердак. А она шипит и горит синим пламенем, и дым от нее такой ядовитый. На чердаках мы заранее рассыпали песок, носили ведрами по лестнице, и не зря – бомба упала в песок, и ничего не загорелось. Я схватила ее щипцами и сунула в бочку с водой. Там были расставлены специальные бочки, в каждой чердачной секции по одной. Потом нам старший сказал, что на некоторых бомбах устанавливались специальные гранатки – когда она прогорит, они взрывались. Но нам повезло, на нашей гранатки не оказалось. Мне дали потом медаль “За оборону Москвы”!