Мы сидели и смотрели на нее открыв рты, представить не могли, что она воевала. Витька Пирожков спросил: “А вы много бомб погасили, Анна Корниловна?”
– Только одну, – сказала она.
Несколько дней перед сном я представлял себе, как сижу темной ночью на крыше нашего десятиэтажного дома, высоко-высоко, а в небе летят фашистские самолеты и кидают бомбы. У меня в руках щипцы, большие, тяжеленные, рядом – огромная бочка с водой. И вот падает бомба, плюется огненными брызгами, а я бросаю ее в бочку, как прогоревший бенгальский огонь, который надо сунуть в банку с водой. Раскаленная алая палочка зашипит, почернеет, и над водой поднимется парок. Тогда палочку можно спокойно трогать рукой, она уже чуть теплая и неопасная.
Каждый день мне выдавали по пятнадцать копеек. Коржик с чаем стоил десять, так что на второй день можно было купить уже два коржика. Такие коржики продаются до сих пор – песочное тесто, сеточка на слегка подрумяненной корке и специфический бледно-желтый цвет, словно настоящий желтый должен был проступить, но не успел. Они были приторно сладкие, и в тесте часто попадались комки соды, так что, откусив кусок, приходилось тут же запивать его сладким чаем, иначе привкус соды перебивал всё удовольствие. Но мы их всё равно любили и на большой перемене неслись в столовую, чтобы успеть купить коржик с чаем. Кое-кто, правда, покупал облитую глазурью ромовую бабу за девятнадцать копеек, но мне она не очень нравились, да и съесть ее, не перепачкав руки, никогда не получалось, так что я исходил из принципа “два коржика лучше одной ромовой бабы”. На кино или необходимые покупки приходилось просить деньги отдельно. Жили мы небогато, мама получала девяносто рублей в месяц, папа чуть больше ста, так что часто у меня в кармане лежал один несчастный пятнарик, но у нас в классе лишь единицы приносили в школу больше.
Идти до школы было пять-семь минут, через соседний двор, потом через улицу Поликарпова и по улочке немецкого городка прямо до школы. Я никогда не опаздывал, шел спокойно, помахивая мешком со сменной обувью, чаще всего с девчонками из нашего двора, обычно мы встречались у четвертого подъезда. И вот однажды утром, выйдя чуть раньше, я пошел через двор один. Там, за железным забором (где теперь станция “Скорой помощи” при Боткинской больнице), была школа для “уо”, то есть умственно отсталых (как мы ее называли). Ученики были разные – некоторые, называвшиеся даунами, улыбались прохожим и махали из-за забора руками. Я всегда махал им в ответ. Но были и другие – хулиганы с косыми челками или стриженные под полубокс. Одеты они все были не в форму, а как-то просто, но вразнобой, и потому походили не на школьников, а скорее на воспитанников исправительной колонии из фильмов про гражданскую войну. “Уошки” из приблатненных громко матерились, мастерски сплевывали через зубы и тайно курили за сараем. На нас, идущих мимо “на свободе”, они смотрели с презрением, зло обзывались, а мы делали вид, что ничего не замечаем. Их выводили гулять колонной по двое в сопровождении воспитательниц – одна в начале колонны и одна позади. Они так и ходили по двору – строем. Тетки грубо кричали на провинившихся и раздавали им подзатыльники. Там у них было строго. В серой школе-интернате воспитанники не только учились, но и жили, окруженные высоким забором. Общаться с “уошками” нам запрещалось. Взрослые говорили, что там учатся те, кого бросили родители. У некоторых родители сидели в тюрьме. Мы с “уошками” и не общались, они к нашей жизни отношения не имели.