И не догадывалась, что все это творит ее влюбленное воображение. Лина украдкой взглянула на Валерия и улыбнулась. От чересчур большой седоватой шапки его лицо казалось совсем маленьким и забавным.
Парень молчал, и ей стало чуть страшно от этого молчания. Может, он жалел, что бросил Катрусю и пошел с нею? Может, думает что-нибудь плохое про нее? В конце концов она не выдержала:
— О чем думаешь?
Хотела спросить уверенно, требовательно, а получилось просяще, она почувствовала это и рассердилась на себя.
— О тебе, — ответил он.
— Чтобы думать о человеке, надо его знать, — понемногу успокаиваясь, сказала она поучающе.
— А я и знаю.
— Что?
— Все.
— Ну, так начинай, — попробовала она перейти на шутливо-иронический тон, каким чаще всего разговаривала с поклонниками, хоть и видела, что на этот раз у нее плохо выходит, и удивлялась и опять сердилась на себя. — Рост? Вес? Пульс?
— Ну, это можно вычитать из медкарты… Я… о другом.
— О чем же?
— Обо всем. Даже о том, что тебе снится.
Она приняла это, как шутку и почти спокойно спросила:
— И что же мне снится, кроме женихов?
— Тебе? — Он склонился, посмотрел ей в глаза и проговорил, напряженно наморщив лоб: — Чаще всего аисты. И пожары.
Линина рука дернулась в его руке, она сбилась с шага и поразилась:
— Правда. Откуда ты знаешь?
— Я знаю о тебе все, — вещал Валерий на манер колдуна, который уверен в своих чарах. — А однажды тебе приснилась лодка, она плыла по суше. На следующий день ты и вправду чуть не утонула в Десне. И стала с тех пор верить в сны.
Теперь девушка смотрела на него чуть ли не с суеверным ужасом. Она и не догадывалась, что все это рассказал Валерию Володя (а Володе — Фросина Федоровна) и что, собственно, Володя невольно, себе на беду, увлек рассказами про Лину Валерия, да еще и отрицал, что влюблен в нее: «Соседка, мы с ней с детских лет дружим».
— И ты можешь угадать, что думает другой человек? — допытывалась Лина.
Она уже много знала о мире, была чутка, как всякий ребенок, выросший в чужой, пусть даже и не хуже родной, семье, и мучили ее какие-то неясные призраки, какая-то печаль по тому, чего у нее не было и — она знала — не будет в жизни, она глубоко прониклась этим несбыточным, хотя и осталась наивной и доверчивой. Любила отгадывать всяческие тайны, часто открывала новые истины: одними обманывалась, потом осмеивала их в душе, иные западали в память, каждую новую истину она считала последней. И когда шутки кончались, умела быть прямой, как лезвие ножа.
Она не любила откладывать дела на завтра, оставлять в душе малейшие неясности, любое противоречие причиняло ей прямо-таки физические муки. Друг или враг, правда или ложь — середины она не признавала, пугала этой бескомпромиссностью мать и заставляла глубоко задумываться отца. В придачу к этому билась в ней тонкая ироническая жилка, что уж совсем сбивало с толку Фросину Федоровну…