— Вам — лишь бы стоял дуб, а на нем вырисованы все желуди, еще бы и воробей сидел и были выписаны все перья хвоста. А тут — настроение, глубокое чувство…
Андрей отстаивал импрессионизм, которого не знал. Он вообще не разбирался в живописи, да и ни в каком другом искусстве.
Дмитрию Ивановичу все это было крайне неприятно, и не только нетактичность, с которой Андрей спорил с незнакомыми людьми, но и то, что сын защищал непонятное ему самому. Конечно, Ренуар есть Ренуар (тут висели две его картины, и одна — раннего Матисса), но ведь Андрей прошел мимо них вместе с отцом, едва скользнув по ним взглядом, а на всем остальном — истинно мазне — не задержал внимания и на миг, а теперь вот горячо, почти со злостью защищал. Что это могло значить? Может, это все из-за девушки в голубом платье? Но, наверное, нет.
Увидев отца, он покраснел и быстро вышел. А Дмитрий Иванович вернулся к жене и дочке, тяжело раздумывая над тем, что ему надо немедленно искать какие-то отмычки к душе Андрея, искать пути, которыми он мог бы приблизиться к нему. Пути правдивые, честные, ведь только на них может поверить ему сын. Но где те пути? Кто ему их подскажет? Ренуар, Пикассо, Мурашко, Тропинин?
Нет таких картин, нет таких книг, где были бы нарисованы те пути. Каждый из них — хорош по-своему, а свой надо искать самому. Спотыкаться, падать — и искать.
В институтский двор можно пройти не только через главный вход, но и по узенькой дорожке через сад от остановки троллейбуса. Борозна по большей части так и ходил. Однако сегодня он не пошел прямо в институт, а свернул в боковую аллею, которая вела к яблоневому саду, оттуда — в уютный уголок за бассейном; там, в тени густых елок, в обеденную пору любили собираться младшие — по возрасту и по званию — научные сотрудники. Под елками стоял стол для пинг-понга, парни и девушки гоняли в свободное время пластмассовый шарик. Пластмассовый шарик прыгал и сегодня, его гоняли Вадим и Евгений, а зрителей было только двое — Юлий и Николай. Борозна поздоровался мимоходом, ему ответил один Вадим, остальные отвернулись, и, как показалось Виктору Васильевичу, демонстративно. Борозна хотел вернуться и спросить, что это означает, однако не вернулся. Что это должно означать — ему казалось, он догадывается. Месть за неосторожные слова, сказанные Неле. В устах бездарностей, завистников, перестраховщиков они обросли другими, домысленными, в которые вкладывался еще один потаенный смысл. Будто бы он хочет выдернуть стул из-под Дмитрия Ивановича, отнять у него лабораторию. Конечно, он надеялся получить собственную лабораторию, но, во-первых, не теперь, а во-вторых, никоим образом не отняв ее у кого-то. С тем, в чем признавался себе, не таился и перед другими; он вообще не знал разлада слова и дела, мысли и сердца, намерений и достижения цели. Он чувствовал свои силы, знал точную меру своих знаний (конечно, сравнивая со знаниями других), весьма полагаясь на свою настойчивость, непреклонность, а также точность и техническую оснащенность эксперимента. Он готовил себя к большой, почти жертвенной работе. Теперь же подумал, что то, что он не скрывал своих взглядов и намерений, приносило черные плоды. Но сейчас он только остановился на мгновение, оглянулся, встретился глазами с Вадимом, поблагодарил его взглядом и отвернулся.