…Сверху долетела мелодия. Знакомая и незнакомая. Очевидно, кто-то из гостей был с аккордеоном. А может, это аккордеон одного из троих? Просто раньше никто его не вынимал.
По клавишам бегали чьи-то задумчивые и чуткие пальцы. Бродили где-то на нижнем регистре, будто не хотели идти вверх, не желали что-то нарушить. Пальцы роняли звуки, мечтательные и нежные, мягкие и тревожные.
И вдруг Иван подумал о странном несоответствии между тем, что делали эти пальцы сейчас и что им предстоит… Через день-два им придется нажимать на иные клавиши. И может, они будут это делать с таким же чувством… Эти два регистра, эти две полярные точки как бы замкнули что-то в голове Ивана. Две точки, а между ними тысячи желаний, противоположных страстей. Иван даже задохнулся, ощутив, что он не в состоянии постичь все это. А оно ведь так просто, растет из его собственной жизни, из того крутого и кровавого замеса, в котором он барахтался последнее время. Да, неистовый, неизмеримый путь прошли все они — люди. От привязанного к дубинке камня до разрывной пули. От печального скуления в холодные лунные ночи до музыки Шопена. И пойдут дальше. Куда?
На это Иван не мог ответить. Он снова подивился, что ему приходят в голову такие мысли. Казалось, должен бы думать только о смерти, об опасности, которая с ним рядом. А думы мчались, неслись, причудливые, неподвластные ему. Казалось, их должен был съесть голод, должна была поглотить жажда, а они рождались и рождались в этой истощенной плоти, и не было для них удержу, не было предела.
Мысли эти родила музыка. Наверное, и родила потому, что Иван любил ее. И даже немного разбирался в ней. У него был первый в селе детекторный приемник. Чудо века. Натянутая между сараем и старым тополем антенна, ящичек, маленький, блестящий кристаллик, по которому блуждала тоненькая спиралька. Через тот кристаллик ему пели Петрусенко и Паторжинский, с ним говорили Шекспир и Драйзер, и музыка, музыка… Шопен и Штраус, Бах и Шуберт, Лысенко и Чайковский. Музыка — это потайное его прибежище, о котором не ведал никто. На посиделках и гулянках по-настоящему уважаемы краковяк да полька, в школьном оркестре — «Светит месяц». Иван не то чтобы стеснялся товарищей, просто не хотел прослыть хлюпиком, а то и чокнутым, как называли в селе деда Кодю, — а все за то, что, пахарь от роду, кровный хлебороб, дед Кодя имел склонность, удивлявшую многих односельчан, она не укладывалась в рамки их представлений о крестьянской жизни. В летние лунные ночи дед брал скрипку и усаживался с нею на завалинке, в ночи прозрачные, звонкие — он один ощущал их на звук. Тихая нежная мелодия пронимала насквозь село, всхлипывала под сонными стрехами, тонула в соловьином щебете у Козацких левад. И то там, то здесь украдкой отворялось окно, и тот же кровный хлебороб, что днем называл Кодю чокнутым, склонялся на подоконник и слушал мелодию, хватавшую за сердце.