Иван держал на коленях гармошку, тихо-тихо наигрывал что-то одной рукой. Он смотрел Марийке в глаза, в темно-карие глубокие глаза, и вычитывал в них, что она понимает его. Постигает то далекое, почти нереальное, что пришло в мир с этими звуками, то, чего так жаждет душа, к чему стремится и чего никогда не сможет достичь.
И он, почти невольно отдавшись во власть ласкового вечера, полного чуть слышных мелодичных звуков, пошел по едва уловимой меже, с одной стороны которой реальные хаты, и Белая Ольшанка, и люди, а с другой — что-то розовое и голубое, и легкое, как паутина бабьего лета. Он как бы растворялся в сторожком стрекоте кузнечика и нежном несмелом пощелкивании, позванивании соловья в кустах над рекой, в скрипе журавля и ритмичном покачивании неба, уже высеявшего первые звезды.
Он играл долго. Уже сумрак окутал сад, уже их плотно обступили звезды, и он едва видел Марийкино лицо, но угадывал ее взгляд, направленный куда-то вдаль, мимо него. И когда умер последний аккорд, они снова услышали стрекот кузнечика и несмелое пощелкивание соловья и не сразу поняли, что мелодия кончилась, потому что она словно и не кончалась. Они еще долго слушали, а потом он набрался смелости и спросил:
— Марийка… О чем ты думаешь?
— Я думаю… Я вспоминаю давнишнее… Очень давнее…
— А ты расскажи, — попросил он.
Марийка взглянула на него, она тоже прочла в его глазах, что он поймет ее.
— Это… было не здесь. А далеко-далеко. И давно. В высоком дворце у широкой реки. Там жил гетман. И была у него молодая жена. И был молодой джура[21], которого гетман любил. И вот в одну лунную ночь, когда гетман спал, она попросила джуру покатать ее на лодке. И лишь только они вошли в лодку, как оба поняли, что уже никогда на этот берег не вернутся. Но они были беспечны и неразумны. Они сидели и любовались друг другом; вместо того чтобы держать в руках весла, он держал ее руки. А между тем гетман проснулся, он догадался обо всем и снарядил погоню. Может, они и убежали бы, если бы плыли ближе к берегу, к камышам, но их обоих влекла лунная дорожка, и они плыли по ней. Они слушали, как вздыхает река, как падают звезды, и не хотели нарушать этой гармонии воды и неба. И погоня настигла их…
— Я знаю, что было дальше, — сказал он.
— Это знают все, — сказала она.
— Наверное, — согласился он. — Ты вспоминала это… из своей памяти?
— Из своей… Из твоей…
Он словно бы рассказал ей что-то своей мелодией, чего она не знала раньше, будто принес какую-то неизведанную частичку мира. И сам поверил, что та частица существует, ведь до этого ему казалось, что все эти мелодии жили только в нем, были его химерой.