Наверное, тетка завидела Марийку из хаты, встретила ее в темном закоулке между сараем и хлевом, обняв, заплакала, как будто девушка вернулась с того света.
Добрая тетя Наталка — она раздарила свою жизнь близким, родным, а самую большую часть — Марийке и сейчас жила чужими страхами, болями, надеждами.
— Отец дома? — спросила Марийка, когда тетка немного успокоилась.
— Прячется с конем в дегтярне возле лесничества, — вытерла тетка краешком платка мокрые щеки.
Марийка подумала, что отец, который всегда казался ей по-хозяйски мудрым, поступает неразумно: зачем ему конь, его все равно надо будет сдать.
Тетка стояла, заступив Марийке дорогу, вытянув длинную морщинистую шею, прислушивалась к чему-то. И сама походила на сторожкую болотную птицу: высокая, высохшая, с сухим лицом, с круглыми птичьими глазами, — на птицу, которая слушает, не угрожает ли ее птенцам опасность. У Наталки не было детей, а сердце ее было преисполнено материнства, доброты, тепла.
— Пойдем, чего мы стоим? — шагнула Марийка, но тетка остановила ее:
— Цсс. Тебе опасно, они тут.
— Кто «они»? — не поняла Марийка.
— Немцы, — прошептала Наталка. — Сегодня утром вернулись.
И тетка Наталка рассказала, что трое суток назад за селом вдруг вспыхнула стрельба. Несколько снарядов упало на выгоне, а один — у самого села, убило старую Вербилчиху, выбежавшую искать корову. И тогда же в село въехала зондеркоманда. Мрачные молчаливые немцы в черном ходили по дворам и огородам, щупали длинными щупами, искали запрятанное. А оно и так видно: огороды еще не копаны, где чернеет земля, там и схрон. Огромными сверлами немцы буравили в земле дыры и заливали в ямы с одеждой и зерном какую-то смердящую жидкость, а потом поджигали ее. Они даже нашли хитро замаскированную Чуйманом яму в вишняке — он заранее выжег ее соломой, чтобы не прорастало от сырости зерно, завалил дерном и присыпал листьями.
— Разве ты не чуешь, как смердит? — удивилась Наталка.
— Чую, — кивнула головой Марийка.
— Если в какой яме и не загорелось, то все равно ни на что не годно, одежда истлела от этого дегтя, а зерно провонялось напрочь. И твою свадебную сорочку прожгло, — сокрушалась тетка. — Я уже откопала.
Та свадебная сорочка была и не Марийкина, а мамина, и не мамина, а бабушкина или, может, прабабушкина. Так уж повелось у них в селе, что свою свадебную сорочку и венок молодая прятала в сундук и передавала дочке. Это было самой большой Марийкиной памятью о маме и о мамином роде когда-то славных в селе колесников. Теперь эта сорочка облита смрадной жидкостью и прожжена огнем. Марийка даже вздрогнула, ей показалось, что те черные капли проникли куда-то вглубь, в прошлое их рода. А еще ей подумалось, что это — не самое страшное, что мамин казацкий род пытались осквернить многие завоеватели, но ни одна капля яда не пристала к нему.