Еще Марийке вспомнилось, как в той вышитой белой сорочке она сидела с Иваном в красном углу счастливая и грустная одновременно: счастливая от Ивановой любви, грустная оттого, что матери уже нет на свете. На Иване тоже была белая, вышитая руками покойной матери сорочка, и те две вышитые сорочки и две печали объединяли их.
Потом тетка рассказала, что немцы собирались поджечь село, уже выставляли из машин канистры, а тут вдруг загудело, затрещало, небо аж побелело от огненных смерчей, зондеркоманда удрала, бросив на площади канистры. А потом через село побежали другие немцы — закопченные, потрепанные — фронтовые, и все в селе надеялись, что вот-вот придут наши. Но наши так и не вошли, и не было никого полтора суток, никаких войск, никакой власти, а вчера вечером опять затрещало, в село навалило немцев и власовцев. Они люто перестреливались с нашими почти до ночи, — люди говорят, что власовцы заняли оборону, немцы ночевали в хатах, но никого не трогали и села не палили.
— Только что от нас вышли, — закончила Наталка, — вшей напустили… А у Сомов еще стоят. — Снова вытянула длинную морщинистую шею и сразу же вскинулась: — Погоди, не от них ли выбираются.
Они пошли вдоль забора — высокого, выше человеческого роста, — Савва Омельянович строил все основательно, — выглядывали из щелей на улицу. Из покосившейся соседской калитки гусиным выводком тянулись зеленые фигуры. Марийка и Наталка видели только поникшие спины с желтыми телячьими ранцами и стволы винтовок над ними. Спина надвигалась на спину — немцы шли не строем, но тесно, затылок в затылок, быстро, хотя и не бежали. Вот и последний ранец с прицепленной к нему продолговатой жестяной коробкой; длиннорукий немчик почти бежал, чтобы не отстать, смешно выворачивая ноги. Это совсем не походило на войну. Чтобы удостовериться, что все немцы от Сомов ушли, Марийка приоткрыла калитку (вскрикнула, бросилась, чтобы помешать ей, Наталка, — не успела), вышла на улицу, посмотрела направо — куда ушли немцы, потом налево — и ахнула от неожиданной радости. Под вербами шагал солдат, и на его таком знакомом, таком родном казахском лице сквозь слой пылищи проступала улыбка. На плечах у солдата висели немецкие сапоги, а в правой руке, дулом вниз, он держал автомат.
Это был первый советский солдат, которого увидела Марийка. Она расцеловала его, а тетка еще и облила слезами от радости. А за этим солдатом десятки других и целый строй, колонны, и танки, и машины — машины, машины, виденные раньше и не виденные, с пушками и без пушек, — Марийка поняла, что тот желтый телячий ранец на спине немца последний, какой она видела в жизни, и что те зеленые фигуры, бегущие к Днепру, тоже последние на ее земле. Марийке улыбались солдаты, запыленные до самых глаз десантники шлепали ладонями по броне танков, шутливо приглашая ее с собой, а у нее в груди стояла тревога, и мысль вертелась неустанно: что же случилось с Василем, почему он не вернулся в лес? Даже если он убит, то люди из села, наверное, уже побывали на станции и должны были сказать его матери? А что, если он дома?.. Если тогда же, ночью, воротился в село?