А почему? А за что?
Василь даже душой рванулся, отвечая мысленно за Тимоша, заслоняя его от тех теней. И сразу же сник, понурился. Понял, что не в его это силах. И ни в чьих.
И еще раз подумал, что Тимош — человек очень высокой души, ведь за все это время он не перешел никому дорогу, не испортил жизни, даже настроения, жил так, словно бы и не думал ни о чем, кроме отряда, кроме друзей. И охранял их любовь под вербами, и рубил на пеньке табачные корешки на махорку коротким и острым сапожным ножом.
И пригасли на мгновение собственные боли, и показался сам себе ограниченным, недалеким. И еще понял, что ничем не сможет помочь Тимошу.
— Разве ты думал об этом, когда стрелял, — вздохнул.
Тимош не ответил, он не искал утешения.
— Заживет рана на плече, снова пойдешь на фронт, — сказал и понял, что сказал что-то не то, сел рядом с Тимошем и обнял за могучие плечи. А в горле стоял давящий клубок, и он боялся произнести слово, чтобы не заплакать. Ему стало неизъяснимо жаль друга, почему-то жаль и себя, и немного страшно. Вот пришло к Тимошу то, чего он боялся, что хотел забыть, что должно бы лежать, присыпанное пеплом. И, видно, теперь не отступится. А ко всем ли приходит в гости черное прошлое? Что, если оно придет и к нему? И долго ли будет навещать их война? Год, два? Всю жизнь? Тимоша, пожалуй, всю жизнь. А его? Марийку?
Этого он не знал. Только улавливал в самих мыслях о будущем какое-то предостережение, поспешно убегал от него. И не мог убежать до конца. Вышел от Тимоша с тяжелым сердцем и тяжелыми мыслями.
…Василь лежал на кровати одетый, в сапогах, курил. И думал о Тимоше, который так и не сказал ему ничего утешительного, думал о себе, о Марийке. И все было так сложно, так горько, и такая лежала на душе тяжесть, что страшно было даже шевельнуться. И однако в этой горечи что-то жгло и светилось, и тот свет был хоть и мучительный, но и жизнеутверждающий, к нему тянулась мысль, порывалось сердце, им держалась жизнь.
На табурете возле него — мелко накрошенная в консервной банке махорка, рядом — куча окурков. Врач, который позавчера просвечивал Василя рентгеном, сказал, чтобы он бросил курить.
«Затемнение верхушек легких, молодой человек. А при нынешних харчах может привести к чахотке».
Осмотрев ногу, хотел оставить Василя в госпитале, а когда тот не согласился, выписал какую-то мазь и сказал, что хорошо бы Василю поехать на грязи. На что Василь хмуро пошутил, что грязи у них хоть отбавляй, целое урочище, так и называется — Топи. Последнюю неделю ногу жгло немилосердно, ее он и ездил просвечивать в военный госпиталь. Семьдесят километров до Чернигова добирался поездом четыре дня. Если бы мог идти, пешком дошел бы вдвое быстрее. Назад приехал попутной военной машиной. Нога беспокоила сильно, из-за нее не знал, что делать дальше. Пока что, как и остальные партизаны, жил освобождением, партизанским билетом, но проходили дни, мелела радость, и уже чувствовал под собой илистое дно ничем не заполненных будней, и чаще стали навещать горькие думы. Все сущее вокруг копошилось, вертелось — работало. Ему тоже нужно было куда-то определиться. Бросить бы все, поехать на юг, в тепло — к сестре, на Кавказ или еще куда? А Марийка? Разве он может оставить ее? Да еще здесь, в чужой хате? Нужно ставить хату, нужно думать о каком-то харче на зиму.