А имеют ли они в самом деле право на Тимоша? Ведь это не он, не он отобрал жизни у тех двадцати трех! Василь был просто убежден, что никакого права эти тени на Тимоша не имеют, однако ни за что не хотел бы оказаться на его месте. Ну, пусть он, Василь, испугался там, на станции, — едва ли не впервые подумал он о себе так оголенно, самоуничтожающе, — но все обошлось, он не принес никому беды. Разве что себе… И теперь казнится. И сомневается в своем праве на любовь… Но ведь какая же это беда в сравнении с той, что упала на Тимоша?
Полтора года назад Тимош пришел в свое родное село Талалаевку. Но не домой, а к своей двоюродной тетке, проживающей на краю села, и послал ее за матерью. Не то его выследили из засады, не то донес кто-то из соседей — полицаи окружили хату, с ними был комендант и двое немцев. Тимош выскочил в окно и напоролся прямо на коменданта, стоявшего за яблоней с овчаркой на поводке. Партизан выстрелил первым, а потом еще раз — в овчарку, потому что понимал, что она погонится за ним. Ему удалось прорваться в огороды и бежать в лес. Убежала и спряталась на хуторах и его мать с меньшим братом Тимоша. А восемь хат — весь порядок — немцы сожгли и расстреляли людей. Жизнь коменданта и его пса уравновесили двадцатью тремя жизнями.
Никто в отряде никогда не вспоминал об этом, да и могли ли о том помнить, когда гибли те, что рядом, чьих плечей касались еще вчера, столько смертей было вокруг, сожжены целые села, расстреляны тысячи и тысячи. Оно просто забылось, стерлось, затерялось в гневе, в огне, голоде и опасности. Забылось для всех, только не для Тимоша. Пожалуй, он все время носил за плечами двадцать три тени. Василю непостижимо, как тот мог сохранять видимое спокойствие, никогда и нигде не сорвался, не выдал себя. Наверное, боялся учинить новую беду, подвести отряд. Большая сила таилась в этой душе, большое горе поселилось в ней.
А тени… У него действительно не было времени оглядываться на них, он шел под пули, и они не успевали за ним. И вот теперь… Уже нет впереди врага, и настало время, когда он должен был оглянуться, когда уже не мог не стать с ними лицом к лицу. Стал… и зашатался. Он ничего не мог сказать им. Каждого из них, когда он еще был не тенью, а человеком, хорошо знал: с одним пахал, у другого одалживал косу, третьему когда-то помогал сгребать сено. Со всеми в свое время разговаривал и теперь не мог прервать начавшегося разговора. И с этого мгновения понял: пойдет он по свету, и они пойдут рядом, и так будут идти всю жизнь, и приходить станут на праздники, и будут укладываться спать, и качать его детей, если они у него когда-нибудь будут.