– Но, но, ты чего? Ты чего, девонька?
Жу мотает головой. В темноте мелькают пятна, пятна. Мох, лужи, следы. Ветки, трава. Опять лужи. Согра.
Согра.
– На-ко, выпей. На.
В нос ударяет запах, сильный, неприятный. Жу открывает глаза – стакан, вода, играют блики. Плывёт против течения скалина. Ветер качает заросли по берегу. Клонятся к воде ивы. Мочит седые лохматые волосы росомаха-русалка. Жу глотает воду, пьёт, чувствует, как холодным камнем падает она на дно – в желудок.
И только допив, вспоминает этот резкий, с металлическим привкусом вкус – валерьяна.
Отец поил валерьянкой, литры валерьянки, тонны валерьянки – когда мамы не стало.
Сама пила валерьянку, когда убегала. Убегала и возвращалась. Убегала – и снова возвращалась. Пила, смотрела в окно и знала одно – не убежать никуда. Из этого города. Из этого дома. От себя. Ни-ку-да.
А Марина запретила – не помогает. К ней привыкаешь, говорит, к валерьянке этой. И уже не помогает. И прописала успокоительные. Которые помогли – стало всё равно. Пусто, прозрачно – и всё равно.
Поэтому Жу здесь.
– Спасибо, – говорит, опуская кружку. Тётя Валя заглядывает в глаза с тревогой – правда ли полегчало? – Спасибо, – повторяет Жу. – Я пойду.
– Да молоко-то! Погоди, молоко! – всплёскивает руками тётя Валя и всовывет Жу под мышку пакет, в нём белая тяжёлая банка. Молоко туго плещется в крышку. Жу икает, благодарит. Встаёт и уходит. Ноги не гнутся, каждый шаг отдаётся в спине болью. Но это ерунда, совсем ерунда. Жу идёт себе и идёт. Главное, больше не колотит. Главное, уже отпускает. И сердце не так болезненно бьётся.
И понятно одно: некого больше искать. Никого не надо искать.
Ночь спускается потихоньку. Ночь – более серый день.
Хотя неправда: теперь есть час, когда почти темно. С каждым днём темнота прибывает, сгущается. Ночь становится похожа на ночь, а день – на день. Рыжая корова ходит за чёрной. Обе дают белое молоко.
Ждать тяжело. Лежать, замерев, не двигаться. Притворяться, что спишь, слушать, как Манефа ходит по своей комнте, опираясь на стены и спинку кровати, вздыхает. Ей тяжело, после приступа – тяжело было подняться, тяжело ходить. Жу знает, поэтому лежит и ждёт. Пока Манефа ляжет. Пока повозится и затихнет. Засыпает она долго. То и дело просыпается, садится на кровати. Дышит со свистом. Опять ложится. Не ровён час встанет, поковыляет на двор по нужде.
Постепенно всё же стихает. Жу лежит, но уже ничего из комнаты не слышит. Смотрит в окно на серое небо. Соловьи уже не поют. Да и вообще птиц не стало. Все попрятались по своим домам, не гугукают. Это вам не раньше, это не июнь.