Мышцы подводит, кровь ударяет в голове.
И Жу вдруг чувствует себя как есть. Голое, тщедушное тело. Среди других голых тел. В бане. Крошечная свеча стоит на подоконнике. Красный свет гоняет тени и блики, ложатся сполохи на голые, влажные, блестящие тела. Тело старухи, дряблое, гигантское, обвисшее, одышливое, тело – тесто, тело – стоялая вода, молочная река, уходящая куда-то под землю. Второе тело – зрелое, сбитое, спелая женщина, трое детей, четвёртый умер. Крепкое, мясистое, жизнь выпирает из него, много жизни, с избытком. Красные кисти – белые руки. Красные ступни – белые ляжки. Красная шея – белые, влажные, прохладные груди, груди, как пломбир. Красное лицо – белый живот. Тело – хлеб, тело – пища.
И Жу – тень в тени, бледная тень. Блики играют, но не дотягиваются. Тощие рёбра, угловатые колени и локти. Сжаться, закрыться. Глаза закрыть. Света не хватает, но Жу и в темноте видит, потому что знает, не хочет знать, но по-другому не может: вот оно, белое тощее, бледное, пустое, полое, плоское. Чужое. Жизнь – в голове, в ступнях и пальцах, остальное вялое, неживое. Тело как приложение к голове. Горит от жара, болит от укусов. Да и просто болит.
Но ведь вышло, выкарабкалось. И спаслось.
Ах, зачем. Зачем это надо? Жу закрывает глаза и плачет. Страшная тоска, стыд, боль – всё накатывает разом. И презрение. К телу, к этому безвольному комку. Оно женское, Жу видит – оно такое же, как у них. В нём тоже эти сморщенные ягоды сосков, этот живот, пусть плоский и впалый, но тоже широкий и мягкий, и треугольник под ним, тупое, округлое очертание лобка, пустота внешняя, прикрывающая внутреннее, полое, ждущее, живое.
Так же, как у вас.
Так же, как у них.
Так же, как у всех.
Но я не такая, не такая, такая!
Начинает трясти. Жу ревёт, сперва тихо, потом воет. Воет, икает, душит себя, но ревёт.
Нет, нет, я не хочу, я не это, я не она, я не вы!
Нет, нет, не трогайте, что вы делаете со мной, не надо!
Нет, нет, это не я, неправда, не я, не она, не вы!
Я – там, он – там, там, остался.
Где-то…
Брат!
Мысль так сильно ударяет в голову, что Жу прекращает рыдать, садится рывком на лавке и пучит в темноту совершенно безумные глаза.
Брат мой, брат, я же забыла, как я могла забыть?!
– Тихо, тихо, деука. Ну, чего кричишь-то, эт самое?
– Отойди, баушка. Дай-ка воды.
Холодный ушат падает на голову. Тело горит, дыхание вышибает. Мышцы сводит.
– Не… тр… Не… ме… не трогайте меня!
И в визг:
– Не трогайте! Уйдите! Уйдите! Я не хочу-у-у! Я… не… я… Где он?!
– Да нет тут никого, тихо ты, деука, тихо!
– Блазниться[3] ктой-то.