– Как – послала? – выдавливает из себя Жу. – Куда?
– Так она же сказала: понеси тя? Сказала? Все слышали, она сказала. Маруся слышала, она же тогда в магазине-то была, это самое.
Маруся. Тётя Маруся – Мария Феофанна, а просто Маруся – Мария Семёновна. В голове медленно всплывает круглое личико, хитрые глаза. Маруся – вот кто это был. Она и рассказала Манефе, что видела меня в магазине.
Меня и Ленку.
– Понеси тя, сказала, – продолжает Манефа тем временем. – От и понесло. Мы ж, знашь, это самое, три дни искали, а натти не можем. Нету, никто и не видал. Как в магазин зашла, это самое, видели. Как хлеба, чего ли купила. И всё. Вышла – и сгинула.
Батарейки, хочет сказать Жу. Ещё ведь были две батарейки. Пальчиковые, в кармане. Где они сейчас? Но не говорит ничего, молчит. Перед глазами мелькает: мох, болото, лес. И шлёпают по воде сапоги. Было же, было? Понеси леший…
А вдруг – правда, там? Всё ещё там. Остался. Часть меня. Всё ещё там, поэтому вижу. Через него всё вижу. И как же вытащить оттуда? Как найти?
– А где эту травину берут? – спрашивает Жу как будто помимо своей воли. Ведь скажешь – и придётся искать. Подниматься. Идти. А Жу не может. Даже сидеть пока не может, не то что искать.
– Дак в Палкине. Там люди берут где-то. Наверное, ошшо остался кто, кто берет её там. Я не знаю.
– А как это… как это делать?
– Да я-то не знаю, – повторяет Манефа с напором, – но были люди, кто за ей ездил. Этот, брала у кого, мне и говорит: «Я бы отдал тебе бесплатно. Но мы ведь тоже, – говорит, – на лодке за ей ездим. Ведь надо рвать-то, – говорит, – ночью, да ведь один день только в году-то рвём. Дак тоже за бесплатно-то мы, – говорит, – не отдаём».
– В какой день?
– А?
– В какой день? – Жу падает на слова всем телом. Они слишком стали лёгкие, слишком тёплые. Вылетают изо рта и мечутся по комнате бессмысленно. Надо поймать, направить. Толкнуть их к Манефе.
– Вот в какой-то день, в июле, в какой-то день.
– А он рассказывал, как её рвут?
– Нет, он не рассказывал. Да только, говорит, колючая она. Колючая, да. Её голыми руками не возьмёшь. И высокая. А! – вдруг вспоминает она и подсаживается к Жу на диван. – Вишь, я сказала: «Дак, может, у вас не одна она?» Он говорит: «Ой, ты, деука! Ведь надо, – говорит, – съездить-то, ты знашь что, на лодке. В эту… в чащу… в эту… В согру! Да, – говорит, – а как возьмёшь и домой уж пойдёшь, не оборачиваться ни за что, вот ни за что не оборачиваться! Будет тебя хлестать, ты уж, знашь что, крепись. Ведь сзади-то так хлёшет, что вот, думашь: ага, эта лодку мою можно опрокидывать так-от! Но, – говорит, – всё равно, едешь». А я говорю: «Дак ведь можно не на лодке, а кругом озера-то обойти. На другу-то сторону». А он: «Где, ты думашь, это растёт-то? Она ведь в одном месте, – говорит, – растёт».