— Да, но ведь это не жизнь, — возражает отец, — такое бесцельное существование.
— Как на чей взгляд, — говорю я. — А вот, по — моему, не жизнь, если в итоге только и можешь сказать, что ты тридцать лет подряд, изо дня в день, входил в одну и ту же классную комнату или в одну и ту же контору.
С удивлением выслушав меня, отец говорит:
— Однако я, например, двадцать лет хожу на картонажную фабрику и добился, как видишь, того, что стал самостоятельным мастером.
— А я ничего не хочу добиваться, отец, я просто хочу жить.
— И я прожил свою жизнь правильно и честно, — говорит он не без гордости, — недаром же меня выбрали в правление союза ремесленников.
— Радуйся, что жизнь твоя прошла так гладко, — отвечаю я.
— Но ведь что — нибудь ты должен делать, — настаивает отец.
— Сейчас я могу поступить на службу к одному моему товарищу по фронту, он предложил мне работать у него, — говорю я, чтобы успокоить отца. — На самое необходимое я заработаю.
Он укоризненно покачивает головой:
— И ради этого ты отказываешься от прекрасного казенного места?
— Мне уже не раз приходилось кой от чего отказываться, отец.
Он грустно попыхивает сигарой:
— А к старости ты бы имел право на пенсию.
— Ах, — говорю я, — кто из нас, солдат, доживет до шестидесяти лет? В наших костях засело столько всякой всячины, что это непременно даст себя когда — нибудь почувствовать. Мы наверняка окочуримся раньше.
При всем желании, не могу себе представить, что доживу до шестидесятилетнего возраста. Я слишком часто видел, как умирают в двадцать лет.
В задумчивости, покуривая сигару, смотрю на отца. Я понимаю, что он мой отец, но сейчас передо мной просто славный пожилой человек, осторожный и педантичный, и его взгляды не значат для меня ровно ничего. Я легко могу вообразить себе его на фронте: за ним всегда нужен был бы глаз да глаз, и в унтер — офицеры его, конечно, никогда бы не произвели.
После обеда я захожу к Кайлу. Он сидит за ворохом всяких брошюр и книг. Мне хочется поговорить с ним о многом, что меня гнетет, мне кажется, что он поможет мне найти какой — то путь. Но сегодня он сам какой — то неспокойный, взволнованный. Мы болтаем некоторое время о том о сем.
— Я собираюсь сейчас к врачу… — говорит Кайл.
— Неужели все еще дизентерия? — спрашиваю я.
— Да нет… Тут другое…
— Что же, Кайл? — удивленно говорю я.
Он молчит. Губы у него дрожат.
— Не знаю, — произносит он наконец.
— Я провожу тебя, можно? Мне все равно делать нечего…
Он ищет фуражку:
— Ладно. Пойдем.
По дороге Кайл украдкой поглядывает на меня. Он как — то необычно подавлен и молчалив. Сворачиваем на Линденштрассе и подходим к дому, перед которым в маленьком унылом палисаднике торчит несколько кустов. На двери, на белой эмалевой дощечке, читаю: «Доктор Фридрих Шульц — кожные, мочеполовые и венерические болезни». Останавливаюсь пораженный.