— Как ты думаешь, мне не отнимут ног? — спрашивает раненый. — Я шофер, понимаешь?
Приносят носилки. На улице опять трещат выстрелы. Мы вскакиваем. Крики, вопли, звон стекол. Мы выбегаем на улицу.
— Разворачивай мостовую! — кричит кто — то, всаживая кирку под камни.
Из окон летят матрацы, стулья, детская коляска. С площади стреляют. Но теперь уже и отсюда, с крыш, стреляют по площади.
— Фонари гаси!
Из толпы кто — то выскакивает и запускает кирпичом в фонарь. Сразу становится темно.
— Козоле!
Это Альберт кричит. С ним Бер. Все прибежали на выстрелы, словно водоворотом притянули они нас.
— Вперед, Эрнст, Кайл, Альберт! — ревет Козоле. — Эти скоты стреляют в женщин!
Мы залегли в воротах какого — то дома. Хлещут пули, люди кричат, мы захвачены потоком, увлечены им, опустошены, в нас клокочут ненависть, кровь брызжет на мостовую, мы снова солдаты, прошлое настигло нас, война, грохоча и беснуясь, бушует над нами, между нами, в нас. Все пошло прахом, — товарищеское единение изрешечено пулеметом, солдаты стреляют в солдат, товарищи в товарищей, все кончено, все кончено…
Адольф Бетке продал свой дом и переехал в город.
Первое время после того, как жена вернулась к нему, все шло хорошо. Адольф занимался своим делом, жена — своим, и казалось, жизнь налаживается, входит в свою колею.
Но по деревне сплетничали и шушукались. Стоило жене Адольфа показаться на улице, как вдогонку ей неслись всякие шуточки; встречные парни нахально смеялись в лицо; женщины, проходя мимо, выразительным жестом подбирали юбки. Она ничего не рассказывала Адольфу, а сама мучилась и с каждым днем бледнела все больше.
Адольфу тоже приходилось несладко. Не успевал он переступить порог трактира, как разговоры смолкали; зайдет к кому — нибудь в гости, и его встречает смущенное молчание хозяев. Кое — кто отваживался даже на двусмысленный вопрос. Если Адольф выпивал где — нибудь в компании, сейчас же начинались идиотские намеки, и частенько за его спиной раздавался насмешливый хохот. Он не знал, как ему бороться. Он думал: с какой стати давать деревне отчет о том, что касается только его одного, когда даже пастор не желает ничего понять? При встрече он с осуждением взглядывал на Адольфа поверх своих золотых очков. Тяжело было все это терпеть, но и Адольф молчал, ничего не говорил жене.
Так вот и жили они друг подле друга, пока однажды, воскресным вечером, свора преследователей не обнаглела до того, что в присутствии Адольфа жене его крикнули какую — то непристойность. Адольф вспылил. Но жена положила ему руку на плечо.