. Но все же не Мэдисон-авеню. Просто мне хочется в этом году выглядеть более современно. Суетность, конечно.
В этот вечер перед зеркалом Рухама умывается, трет изо всех сил лицо, смывая макияж, – удаляет тон, въевшийся как наждак в складочки кожи.
Когда-то она была самой хорошенькой из них, куда миловиднее Ципи и Навы. Они втроем, бывало, вместе играли у Ципи. Примеряли наряды и мечтали о замужестве – как выйдут за блестящих талмудистов, приехавших из Иерусалима, за прекрасных принцев, которые будут сидеть, углубившись в науку, а евреи со всего мира будут стекаться к ним за мудрым речением, советом, благословением и целовать им руку в знак благодарности.
И действительно, они стекаются со всего мира. Но не к ее мужу, не к Шломи. Они едут на другой конец земного шара, чтобы встретиться с Рухамой, потому что стали заложниками собственной скромности, а так хочется вернуть хотя бы иллюзию ветра в волосах, эту простую радость.
Менуха, младшая, плещется в ванне возле Рухамы. Потише, просит она Менуху, когда та визжит. У них такая игра: смывая макияж, Рухама называет малышке разные части тела, проверяя, где та потерла, а где нет. «Ушки? – говорит она. – Локти? Пупочек. Пальчики на ногах».
Шломи уже вернулся после штудий и шумит на кухне. Хлопают дверцы шкафов. Брякает кастрюля, выставленная на стол, звякает сковородка, приземлившись на конфорку. Новые правила в ее доме. Шестеро детей, и впервые за много лет никого из них днем нет дома. Менуха в первом классе, а Шира, старшая, в десятом. В кои-то веки Рухама может спокойно поработать, и от этого хочется еще больше независимости. Она придумала для Шломи элементарные дела по хозяйству. Теперь он сам должен разогреть себе ужин и вымыть за собой посуду, а заодно и прочие стаканы и ложки, скапливающиеся в раковине после того, как дети поедят вечером. А он устраивает из этого цирк.
Медленно снимать макияж, глядеть на себя в зеркало и грустить – это все, что ей нужно. Шломи кричит ей из кухни, своими вопросами лишь подчеркивая свою беспомощность. «Где молочная губка?»; «Это мыло не годится!». Рухама не отвечает, ей наплевать, чем мыло ему не угодило. Он нарочно, чтобы ей досадить, делает ее кухню трефной. Постоянно кладет ножи и вилки для мяса в раковину для молочных продуктов[41].
– Где хоть одно сухое полотенце – посуду вытирать нечем? – взывает он.
Она орет так, что Менуха перестает плескаться, так и сидит, задрав ручонки. Рухама грозно кричит, рука застыла в воздухе: на пальцах капли крема.
– Протяни руку, – кричит она, – и выдвинь ящик для полотенец! – Она намазывает кремом подглазья. Он приятный, прохладный. – Как откроешь ящик, – кричит она, – нагнись и разуй глаза!