— Боже мой, кого я вижу! Не иначе как на запах пожаловал. А мы тебя сегодня не ждали, думали в библиотеке, — затараторила Виолетта. — Умничка, не забыл про Зиночкин день рождения, она очень рада будет. Ну, проходи, проходи…
В комнате редакторов и впрямь пахло вкусно — чесноком, копченостями, капустным пирогом. Несколько столов, в том числе и мой, были сдвинуты вместе, застелены клеенкой и бумажными салфетками, затейливо, с фестончиками, вырезанными из старых корректур. Я озабоченно оглянулся в поисках бумаг со своего стола — после редакционной гулянки обыщешься, прежде чем соберешь их по папке, по листочку.
— Никуда твои драгоценные бумаги не денутся. Я все запихнула в шкаф, — успокоила меня Виолетта, всем своим видом утверждая примат отдыха и дружеского застолья перед скучной и никому не нужной работой.
Да простят меня мои бывшие сослуживцы и сослуживицы, я отношусь к ним тепло, но истина дороже: за редкими исключениями они полностью профнепригодны. Нет, не бездарны, более того, в большинстве своем небесталанны, но занимаются явно не своим делом. Они не умеют выпускать книги, даже не знают толком, как это по-настоящему делается, им скучно на работе. Зато как они горячи, увлеченны, талантливы в том, что у нас называется соцкультбытом. Устроить выставку детских рисунков, организовать экскурсию в Суздаль, причем непременно посреди рабочей недели, отметить день рождения — вот их стихия. Здесь они чувствуют себя как рыба в воде, здесь не жалеют сил и талантов, уменья и выдумки. Ведь могли бы разложить все на газетах, так нет же — вот вам салфетки с фестончиками.
С перемытой посудой дружной стайкой впорхнули в комнату остальные редакционные дамы, среди них младший редактор Зиночка, румяная, счастливая, в праздничном платьице. Я расцеловал ее. Разумеется, ни о каком дне рождения я не ведал, но нерозданные сувениры оставались, так что я преподнес виновнице торжества косметический набор из своих запасов и, кажется, угодил. Зиночка еще больше раскраснелась и поцеловала меня в щеку.
Остальные жены и девы тоже были мне рады и не скрывали этого. Дело в том, что в редакции я единственный мужик, если не считать ветерана партии, войны и труда Певзнера, которого издательское начальство давно пытается выкурить на пенсию. До поры до времени это не удавалось, потому что старика каждый год избирали в партком, но нынешнее сокращение всем развязывало руки, и сейчас Певзнер в отчаянной попытке пересидеть черные дни взял бюллетень и на службу не ходил. Впрочем, наши редакторши и машинистки его и за мужика не считают — при нем, не смущаясь, могут спустить колготки, чтобы прихватить поехавшую петлю, или выкинуть что-нибудь еще в этом духе, на что никогда не решатся при мне. Я же не просто мужчина еще репродуктивного возраста, но еще и холостяк, а добрая половина штата нашей редакции — незамужние жены и девы. Все их попытки изменить мой семейный статус давным-давно пресечены, но надежда, как известно, умирает последней.