Паскудно стало на душе, несвежо. И тут Лева, замечательный наш Левушка, привыкший жить не счетом, а чувством, не склонный к умствованиям и анализу, предпочитающий рубить, а не распутывать, вскочил на ноги и сказал самое мудрое, что можно было сказать в ту минуту:
— А пусть они подавятся! Давайте, мужики, на стол собирать.
Не могло быть сказано ничего точнее и своевременнее. Словно топором обрубило жирные щупальцы, опутавшие мою однокомнатную квартиру, словно свежим ветром сдуло гнетущую тревогу, словно мокрой тряпкой стерло зеленую совковую тоску — исчез холодный враждебный мир, а мы остались в теплом уютном коконе любви и дружбы, взаимной приязни, доброй шутки и беззлобной подначки. И вот уже Артем раздвигает посреди комнаты стол-раскладушку, Стас расстилает на нем клеенку, Левушка тащит из своего «козла» пакеты с выпивкой и закуской, Славик крупными ломтями режет черняшку, вкус которой я чуть было не забыл на чужбине, а я лезу в холодильник, где кое-что припас к возвращению — не на веки же уезжал. И бутылочка «Столичной» у меня нашлась — не позарилась на нее контора, и литровая банка соленых огурцов под раскидистым укропным зонтом, и килька пряного посола (посол Советского Союза — чудесная застольная шутка!), и сопливые грибочки, с ними намаешься — ни в какую не хотят цепляться на вилку, и печень трески, которая, говорят, вредная, потому что много жиру, но зато шибко вкусная — так и тает во рту…
Выпили с приездом, выпили за встречу, выпили за присутствующих дам, хотя дам никаких не было — просто дурачились. Я незаметно для Славика дал мужикам знак притормозить: как-никак парень к нашим космическим скоростям не приучен. Тут подоспела сваренная Левой картошка, и за неторопливой трапезой я стал рассказывать о поездке.
О манхэттенской суете рассказывал и о бруклинском захолустье, о Лиечке, которая на Брайтон-Бич делает себе шопинг, как у себя в Гомеле, о Натановом цехе и черном телефонном жулике, о Шуркином житье-бытье и конечно же о замечательной науке остеологии, которая не сегодня завтра озолотит нашего заокеанского друга. Показывал в лицах наш визит к старичку Костоломоффу — все помирали со смеху.
Не обо всем подряд я рассказывал, кое-что утаил. Вскользь упомянул Барби: мол, у старика костознатца черненькая секретарша — пальчики оближешь, и все. Не рассказывать же мне при сыне, что мы вытворяли с нею в ее студии на просторной и пружинистой койке. Честно сказать, вряд ли и без Славика я бы заговорил о ней — что-то не улеглось еще у меня, что-то саднило, беспокоило, в этом «что-то» мне предстояло разобраться. Зато поведал об уроке уличной драки, который я преподал нью-йоркским качкам, — у Славика глаза загорелись от гордости отцом, а у меня — от счастья, что он гордится мною. Когда же дело дошло до газетной заметки, где геройского пса Жору окрестили Жопой, все буквально рыдали от хохота. А вот о другом ночном приключении я рассказывать не стал — сам не знаю почему.