Но что именно вынудило столь успешного художника покинуть узкий круг привилегированных ценителей его таланта в Тайдуотере и переместиться в куда более грубое и примитивное общество долины Надежды, так и осталось загадкой. Разговоров на эту тему Секондус решительно избегал. Он намекал, правда, не называя имен, на некие обстоятельства, кои можно было счесть недоразумением, крайне несчастливым недоразумением, говоря откровенно. И связаны они были с одной молодой замужней леди с темными глазами, ревнивый супруг которой потребовал сатисфакции. Рассказ Секондуса об этом драматическом событии неизменно обрывался на стадии «чистки дуэльных пистолетов» и последующего поспешного бегства, состоявшегося прежде, чем оные пистолеты были пущены в ход, поскольку душа изящного художника восставала против насилия, а ее зов ощущался особенно настойчиво именно в эту тревожную минуту.
Зов души донесся издалека, из южной части колонии, где, как он слышал, в роскошном доме в сельской глуши проживала одна английская леди. Ее история была трагической; выслушав ее, Секондус смахнул скупую мужскую слезу. Младшая дочь этой самой леди, поистине ангелочек, была в юном возрасте похищена индейцами, и более о ней никто ничего не слышал. И хотя он не мог бы поклясться, положив руку на сердце, что за ним послали, Секондус тем не менее направился на плантацию «Лесная чаща».
Странствовал художник-портретист с некоторой претензией на роскошь, то есть на двух мулах. Сам он ехал верхом на одном, ведя в поводу другого, который был навьючен красками, кистями, свитками холстов и саквояжем с одеждой, что постороннему наблюдателю могло показаться на удивление недурной экипировкой бродячего художника. В глаза бросались золотое шитье, обилие бархата, камчатного и английского полотна, хотя при ближайшем рассмотрении оказывалось, что все это утонченное изящество заметно поистрепалось, было несвежим и порванным, да и по большей части дурно сидело на нем, как если бы было пошито для других, более крупных, мужчин.
Кроме того, в путешествиях его сопровождала большая бутыль со спиртным, которую он пополнял при первой же возможности теми горячительными напитками, что оказывались под рукой. В результате у него получалась мутная и дурно пахнущая смесь, поскольку за те десять лет, что бутыль пребывала у него в постоянном пользовании, художник так и не удосужился хотя бы сполоснуть ее. Стоило ему оказаться в мужской компании, где вежливость требовала поделиться с другими своим укрепляющим – хотя в этой части света особенные манеры были не в чести, – бутыль Секондуса обыкновенно удостаивалась редкой чести быть отвергнутой по причине невыносимого запаха, исходящего из нее. И только сам Секондус мог пить из нее безо всяких предубеждений.