Бруно громко и заразительно расхохотался. Другие приговоренные, спавшие на дне ямы, недовольно заворочались, а один из них, коренастый бородач неопределенного возраста с большими, сильными руками даже поднял голову и осуждающе взглянул на смеющегося собрата по несчастью.
— От страха, что ли, двинулся? — проговорил он, переворачиваясь на другой бок. — Лучше бы поспал перед смертью как следует, чем людям добрым мешать...
— Добрые люди сейчас жаровне помолились, похлебки нажрались, и храпят на ухо своим бабам, а не в яме валяются! — прикрикнул на недовольного Бруно.
Недовольный приподнял голову.
— Жевалку прикрой, говорливый? — злобно просипел тот. — А то ведь до завтра можешь и не дожить: мне терять нечего!
— Ну давай, развлеки меня, — осклабился Бруно. — Подползай поближе, раз такой смелый!
— Не советую, — не поднимая головы, подал голос другой «спящий», похожий на обычную трактирную пьянь. — Этот говорливый — Малыш Бруно, он тебе в два счета зубами глотку вскроет — и не подавится...
Парень еще шире улыбнулся.
— Что же ты, шкура, мне все веселье портишь!..
Недовольный выругался себе под нос, с тяжелым вздохом улегся поудобнее, всем видом показывая, что никуда подползать он не станет.
— Малыш Бруно? — переспросил Рик, хмыкнув. — Миленько.
Парень зыркнул на него исподлобья.
— Тем, кому я вспарывал кошельки и животы, так не казалось.
— Разбойничал?
— Вольничал, — поправил его Бруно. — У нас это так называется.
— А почему Малыш?..
— Издержки раннего погружения в профессию, — ответил тот. — Я в вольницу пришел десяти лет от роду. Вот меня в шайке и прозвали «Малышом».
— Зачем шайке было к себе ребенка брать? — удивился Рик.
— Не поверишь — меня один из них так и спросил... — мечтательно проговорил Бруно, устремив взгляд на луну: большую, желтую, как кругляк вкусного сыра. — Он был здоровый, как медведь, и неповоротливый, как перекормленный боров. Я вогнал ему один нож по самую рукоять в пузо, а другой чуть наживил прямо над сердцем, и предложил повторить еще раз...
— И главарь тебя принял после этого?
— Нет, главарь сказал, что дает мне половину часа, чтобы я достал лечилку. Мол, достанешь — возьму, нет — своими руками зарежу.
— И ты принес, как я понимаю.
Бруно хмыкнул.
— Я сначала посидел рядом с боровом, злорадно наблюдая, как он истекает кровью, и как на меня косятся его собратья, мечтая вскрыть от гортани до члена, но не смеют ослушаться приказа. И только потом отдал атаману лечилку, которую до тех пор грел в кармане. Я же был мелким, без подстраховки в серьезные дела не лез...
— А я здесь из-за своей бабы, — подал вдруг голос недовольный. Он перевернулся на спину, поудобнее вытянул ноги. — Тут, это, ушел торговать с утра... А тут ко мне мужик какой-то подходит, и это, спрашивает, почем товар. Ну, я это, я говорю, а он такой говорит: «Все беру!» И отвалил мне, не торгуясь... Я, дурень, обрадовался. Зашел, значит, бусы на радостях дуре купил. Стеклянные, красные. Думал, это, порадую. Ага, порадовал... К дому прихожу — слышу, орет моя! Я топор схватил, двери нараспашку — а она простоволосая, как шлюха, прям на полу на четвереньках. Ну, юбки на голове, а ей в зад, это самое... Брат мой тычет. Ну я сгоряча топором-то махнул — и убил обоих... А сейчас глаза закрываю — и все слышу, как она орет... Ну, не тогда, когда я ее рубанул, а когда брат ее того самого. Подо мной, стерва, никогда так не орала. Обидно как-то...