– В этом ты прав, – только и сказал Колдер, словно не услышав моих предыдущих слов, будто не понимая, к чему я клоню.
Он оглядывался, мял внутреннюю подкладку карманов куртки, вздыхал, не желая выдавать свои истинные чувства: смущение, страх, растерянность. И пусть я знал, что он намеренно скрывал от меня свою истинную сущность, я чувствовал себя оскорбленным, будто моя речь прошла сквозь него и ни одно словечко не зацепилось за струну его нервов, издав одинокую тревожную мелодию.
– Мне нужно идти, – вырвалось у него.
Казалось, он сдерживал в себе эти несчастные три слова изо всех сил и, выговорив их, с часто бьющимся сердцем, со страхом, скользящим в глазах, с тяжелым дыханием, ставшим реже из-за разрывающего изнутри трепета, с нетерпением ждал моего одобрения и… долгожданного расставания, чтобы уйти и, возможно, больше не вернуться.
– Хорошо. – Я не стал его долго мучить, кажется, впервые желая облегчить его ношу, на время снять с него позорное ярмо.
Я обнажил его душу, вытянул из сердца все, что только можно вытянуть, сказав ему правду в лицо. Правду, которую, очевидно, никто ему никогда не говорил.
Он не был похож на тех, кто не спеша переползает из одного клуба в другой в поисках партнера-одноночки. Он был из тех, кто искал родственную душу, не думая о том, о чем обычно люди думают при первом же знакомстве.
Но мы не родственные души, Колдер. Пойми это по моему взгляду, ибо я не хочу говорить тебе это в лицо. Не хочу тебя огорчать, чтобы не чувствовать себя виновником твоих разочарований. Я не хочу видеть твою печаль.
– Что мне делать, мама?
Они говорили, что она идет на поправку. Божились, что болезнь выпустила ее из своих смертельных объятий.
Пора ликовать, думали мы с Ганном, благодарить Бога за его милость, сходить в церковь и пожертвовать нуждающимся. Мы так и сделали. Обманутые призрачным счастьем, мы радовались избавлению от страха за жизнь невинного ребенка.
Ганн давал дочери сотни невозможных обещаний, а я, смотря на своего настоящего отца, просто радовался, что вижу на его лице искреннюю улыбку.
Но, боже, в чем провинился перед тобой этот любящий отец?
Все дело в наркотиках?
В алкоголе?
В случайных связях?
Не вовремя же ты вспомнил, что пора ему платить по счетам. И не тот вид оплаты ты выбрал.
Боже…
В тот день у Ганна намечалось выступление, я занял место, чтобы на следующие два часа окунуться в музыку. Я готовился на сто двадцать минут отвлечься от мыслей о наркотиках. В последние дни желание забытья пожирало каждую клеточку моего тела, обжигало, терзало, и я подолгу мог лежать в углу, завывая от боли.