Значит, маленькой Селене было дано умереть с не исполнившимся желанием увидеть отца? А отцу дано было не успеть из-за проклятой дорожной пробки? Какая ирония! Само по себе так совпасть не могло.
Сегодня 28 сентября. Два дня назад прошли скромные похороны Селены. Ганн хотел кремировать тело дочери, но в последний момент передумал. Вспомнил, наверное, о похороненном сыне, рядом с которым теперь покоилась его сестра, прожившая всего на несколько лет дольше.
Я не был на похоронах. Я топил свою непонятную печаль в нашей с Ганном квартире, пока он, стоя под холодным солнцем, опускал гроб с телом ребенка в землю.
Я не тосковал по Селене, не жалел о ее смерти, не скорбел по ней. Я думал лишь о несправедливости и чувствах Ганна.
В первый день я боялся смотреть ему в лицо. Вздрагивал, слыша его голос: хриплый, жалостливый, отчаянный, порой свирепый, но в основном безжизненный. Недолгим молчанием после вскрытия и констатирования смерти он всем дал понять, что ждал такого конца. Быть может, услышав от врачей благие вести о выздоровлении, заподозрил грядущую беду и потому тогда, сидя со мной в коридоре больницы, не проронил ни звука. Он словно безмолвно говорил мне, глядя в пол:
– Я знал, что так и будет.
Он не спешил пить – чего я опасался – и о белом яде забыл на время похорон. Но, вернувшись, дал выход своим эмоциям. По гостиной в разные стороны летали книги, радио, одежда. С диким криком Ганн схватил телевизор и тут же обратил его в груду металлолома. Когда ломал свою гитару о дверной косяк, лишь чудом не задел меня.
Я выскочил в коридор, чтобы наблюдать за происходящим оттуда: разъяренный мужчина, то плачущий, то гневно кричащий, покачиваясь и горбатясь, метался от одной стены к другой, ощупывал, бил кулаками, сметал то, что попадало под руки, падал на колени, завывал, вставал и вновь как по кругу совершал свой обряд скорби.
Его невероятное горе сдавило мне сердце, заставив несколько слезинок выкатиться из глаз. Я вжался в дверь, не смея шагнуть вперед, вздохнуть полной грудью, пошевелиться: его то тлеющий, то вспыхивающий с новой силой гнев вкупе с болью души не позволяли мне это сделать. Они ясно давали понять, что мне не стать льдом, способным их погасить. Они приказали мне ждать, когда их пламя угаснет само. Они позволили мне зажмуриться, чувствуя горячие слезы на щеках, и упасть на пол, чтобы там дрожать, давясь слезами, пряча их от самого себя, и ждать, ждать, ждать: час, полчаса, минуту – неважно. Ждать и разделять горе настоящего отца – все, что я мог сделать для него.