, меня уже не было бы у закрытой тобой двери. Но я не мог. Тело, душа, жизнь – все это словно мне не принадлежало. Я превратился в живую куклу, неспособную управлять собой. Меня били, ломали, терзали, таскали, поджигали, рвали, но я, чувствуя нестерпимую боль, не мог даже пошевелиться, чтобы предпринять жалкую попытку бежать.
– Алло, – услышал я за дверью. – Приезжай. Забери Питера. Дверь открыта.
Я вышел из оцепенения:
– Кому ты звонил?
Ответом стал металлический лязг. По голове как молотком ударило распознание этого звука – лязга ружья.
– Ганн, – позвал я осторожно, чувствуя: может случиться нечто роковое, что остановить не смогу.
Я попытался открыть дверь, но она была заперта. Следом на дверь обрушились удары, и послышались мои жалобные слова:
– Ганн, что ты делаешь? Ганн!
Из меня вырывалось «отец», но я боялся, что это слово пробудит в нем злость. Я не видел ни его лица, ни даже затылка, не слышал его голоса, лишь приближающиеся шаги. Тогда я с облегчением предположил: пуля из ружья будет адресована мне. Боже, как я этого хотел! Все лучше, чем простреленная голова Ганна.
Но шаги остановились у двери, и по глухому, продолжительному, снижающемуся шороху одежды я понял, что Ганн сел на пол.
– Открой мне! – Я заколотил в дверь так, что едва слышал собственные слова. – Что ты задумал?! Открой!
– Помолчи, Пит, – измученно произнес «отец» из-за двери. – Помолчи. Давай с тобой просто помолчим.
– Что ты несешь?! Открывай!
– Хоть раз в жизни, непослушный мальчишка, сделай то, что я прошу! – грозно скомандовал он.
Я постарался сделать так, как он просил: прекратил стучать в дверь, звать, выровнял дыхание. Но успокаиваться даже не думал. Я догадывался, чего хотел Ганн, и не собирался позволять ему осуществить задуманное. Но я, увы, чувствовал, знал и видел, что беспомощен.
– Ганн, – начал я тихо, – не надо. Пожалуйста, не надо. – По щеке скатилась очередная слеза, и я всхлипнул, прижимаясь к двери. – Может, я и не твой ребенок. Может, я обычный парень с улицы, которого ты подобрал, но для меня ты был и будешь настоящим отцом, даже если больше никогда не будешь считать меня настоящим сыном.
Мое учащенное дыхание было громче произнесенных слов. Отчаянный крик, мольба остановиться вырывались наружу. Из последних сил, зажимая рот рукой, я сдерживался, отсчитывая секунды, понимая, что каждая может стать для Ганна последней. А значит, и для меня.
– Почему ты никогда не говорил мне таких теплых слов? – спросил он. – Ты стыдился их?
– Ганн, умоляю…
– Но боль уже порождена. Неважно кем. Каждый сам решает, как с ней справляться.