Ты никогда не признался бы мне: ты знал, что мне будет больно без тебя, и, осознавая это, позвал того единственного человека, который смог бы понять мои чувства после твоего ухода. Ты не хотел, чтобы я плакал в одиночестве. Ты не хотел оставлять меня одного.
– Привет, Питер. Мне стало известно о случившемся… Это большая потеря. Не могу представить, что ты сейчас испытываешь… Наверное, нам придется перенести съемки, чтобы дать тебе отдохнуть. Знаешь, думаю, тебе стоит уехать из города, слетать в Айдахо. У меня там есть небольшое ранчо, там никто не живет, но заброшенным я его не назвал бы. По правде сказать, там и должны были бы пройти следующие съемки, но… Отдохни и, как будешь готов, набери меня. Пока.
Не знаю, когда Кристиан записал свое сообщение на автоответчик. Я и не думал, что он может позвонить и выразить соболезнования. С утра я услышал не одно утешительное слово, но все были как под копирку – одинаково поспешными и бесчувственными. Сообщение прислал даже Роллинс. Его искренне печальный тон будто раскрыл его другую личность. Сколько знал этого извращугу, ни разу не видел его без улыбки, игривого взгляда и легендарных вызывающих «гейских» образов.
Оказалось, и Кристиан не всегда был изворотливым пройдохой. Но, возможно, именно это качество заставило его совесть пробудиться и окатить своим негромким звоном все сознание. О чем бы он ни думал, давая мне отсрочку от съемок, я был ему благодарен.
Я слышал за дверью нескончаемые шаги и разговоры. До меня донеслось слово «похороны», и я почувствовал необходимость наконец выйти из мира страданий, чтобы вернуться в реальность и разобраться с последствиями ухода Ганна. Но я не мог заставить себя встать с постели. Пропитанные теплом одеяла окружили все тело и дарили приятные ощущения, которых я так жаждал: спокойствия, которого смог достичь лишь ближе к утру после бессонной ночи и мысленных разговоров с Ганном, просьб простить меня за каждое обидное слово и каждый недобрый взгляд. Вернусь обратно в реальность – и придется увидеть его тело, говорить о нем, объяснять, искать нужные слова и наконец признать его смерть как факт, посмотрев на нее сквозь призму мимолетной обыденности. Принять это как горестное событие, о котором однажды все забудут. Но для меня это было гораздо больше, чем просто факт. Это была жизнь в ее неоспоримом виде. Она не подлежала обсуждению. О ней не должен был знать никто. Только я. Все наши тайны и чувства умрут вместе со мной, и даже если придется сказать пару слов перед публикой, я честно признаюсь: «Мне больно о нем говорить». И заплачу. Мне не придется себя заставлять.