И Колдер либо почувствовал мою нерешительность, либо сам хотел того же, но он оказался смелее и заключил меня в крепкие объятья.
Неведомая радость, граничащая с невыносимым счастьем, накрыла меня с головой, до головокружения и слез. Каждой клеточкой тела я ощутил, что наша «особая связь» стала еще крепче, незаметно объединившись с чем-то другим – приятным и необъятным. Я ощутил, что живу. Действительно живу. Не только боль, как оказалось, способна давать это ощущение.
Тело Ганна отныне было заточено в гробу и скрыто от людских глаз двухметровым слоем почвы. Как жутко и нестерпимо грубо это звучит даже в мыслях, но иначе я смог принять это, лишь когда все начали расходиться и я выглянул за кирпичный забор кладбища, чтобы убедиться, что никого не осталось. Никого. Только Колдер.
Боль утраты не сходила с его застывшего лица с самого утра. Он был молчалив и не проявлял эмоций. Лишь на выходе из его квартиры – в свою теперь вернусь не скоро – я почувствовал легкое прикосновение его ладони к своему поникшему плечу. Он заглянул мне в глаза, казалось, мысленно выуживая из меня что-то им горячо желанное и важное для него. Но я был душевно слаб, чтобы обдумать его потаенное желание, и он, поняв это, мягко хлопнул меня по плечу, как бы говоря: «Держись, я с тобой».
Иначе и не могло быть. Ни моя фантазия, ни мой острый ум, ни моя привычка планировать все наперед не помогли мне нарисовать жизнь без него. Отныне и навсегда. Словно кто-то нарисовал его легко узнаваемую, плавную, живую фигуру несмываемыми красками, и он яркой звездой осветил изувеченный, сырой, заплесневелый и забытый черный холст. Мой холст.
Но сколько же продлится наше «отныне и навсегда»?
И вот теперь он остался у ворот кладбища, чтобы дать мне попрощаться с Ганном. Не знаю, видит ли тот меня, слышит ли, может ли прочитать мысли, но все же, стоя перед свежей землей, под которой был мой настоящий отец, и стыдливо поглядывая на соседнюю могильную плиту, я прошептал:
– Прости меня, что не смог удержать тебя. Прости, что не стал для тебя настолько важным, чтобы убедить жить дальше. Прости… за каждое острое слово… за каждое непослушание… за каждый побег от тебя… за каждое… отстранение в моменты, когда ты хотел обнять меня. Я многое отдал бы, чтобы еще хоть раз… еще один гребаный раз…
Я разразился рыданиями. Казалось, каждая клеточка моего тела плачет и трясется, скорбит и изнывает по тем дням, когда все было хорошо. Когда в нашей проклятой квартире жил покой: пьяный, но веселый Ганн; недовольный и мрачный, но в душе вечно благодарный я. А вокруг – пустые коробки из-под пиццы и опустошенные бутылки, окурки сигарет и прожженные ими глянцевые журналы. Таковой была наша нормальность. Наше счастье. Когда ничего не нужно и не к чему стремиться, потому что все есть.