– Да за тобой же и пришел, чертова ты кукла. Ты еще вопросы задаешь! Между прочим, здесь довольно погано.
– Еще бы! – с чувством воскликнула Рыжая. – Тебе здесь очень, очень больно, Док.
– Я в курсе.
Боль была только в том Доке, который был здесь долго-долго. Но тот, который пришел сейчас, чувствовал ее всю как бы в самом себе. И в то же время – отдельно, издалека. Как будто боли нет. Хотя она есть. Это было довольно близко к безумию.
– Так какого ты сюда опять приперся? – промурлыкала Рыжая.
– Ты издеваешься? За тобой и твоими чертовыми сестричками. Где они? Надо выбираться, пока эти отдыхают.
Но Рыжая, кажется, вовсе не торопилась выбираться. Ярости в ней больше не было видно. Она покачивалась на расставленных ногах и увлеченно крутила на пальцы оранжевый канеколон. Вылитая журнальная дива шестидесятых: черные стрелки на веках, «бабетта», детские пухлые губы.
– «Эти»! – она пренебрежительно дернула плечиком. – Я тебя не для «этих» сюда заманивала. А ты, дурак такой, и заманился. Опять. Ну, смотри, кто здесь тебя ждет.
Дверь открылась, и они вошли. Все в наглаженных белых халатах, причесанные волосок к волоску, в перчатках из латекса, с возбужденными улыбками на лицах: Гайюс и Камилл, Мадлен и Зигмунда, и с ними Клемс, настоящий, не призрак. Уж это Док не мог не заметить: блестящие глаза, глубокое дыхание, легкий румянец на смуглых щеках. Клемс улыбнулся шире и протянул Рыжей аккуратно сложенный халат. Та умело вдела руки в рукава, затянула завязки.
– Ну, теперь мы сами тобой займемся! – с энтузиазмом воскликнул Гайюс – или Камилл, здесь они были совершенно неотличимы. – Теперь дело пойдет!
Док стал телом, своим телом и только им. Оно с дикой силой вжалось в пол, стремясь впитаться в сырой бетон лужицей грязной розоватой воды.
– Вот это как раз то, что нам и надо, – обрадовались они все. – Теперь ты здесь, весь, наш. Не бойся, мы тебя не выпустим больше. Всё будет хорошо.
Док видел в их руках инструменты – отчетливо, и в то же время так неясно, как будто и правда не мог разглядеть. Док чувствовал, что лежит уже не на полу, а на длинном столе, и лампы сверху бьют в глаза, и тени нет, ее больше не будет, он будет виден им весь, целиком, каждый его изгиб, каждая плоскость, каждая глубина и каждый взлет, каждый звук и каждое молчание будут равно замечены и прочитаны ими. Каждый оттенок боли расцветет для них, как цветок, и каждая его потеря станет ликованием и победой для них, и он не сможет ничего утаить и спасти. Он не сможет уплыть от них в безразличие обреченного, теперь не сможет. Они победили. Потому что Клемс с ними. Мадлен, Молли, Зигмунда. И он.