– Она и сейчас играет в куклы, – медленно-медленно говорит мама.
Я не вижу их. Хотела бы я видеть их сейчас. Но они там у себя, а я здесь у себя, и ночь. Они думают, что я сплю. Они не знают, что я слышу их. Всегда слышу их. Надеюсь, что не знают.
– Я хотел бы изменить всё это. Пока не знаю как. Чтобы она стала просто девочкой. Просто девочкой, как все. Просто ребенком. Играла. Плакала. Кружилась в своих балетных юбках. Рисовала принцесс.
– Она всё это делает, разве нет?
Я не понимаю, что говорит папа.
Я не знаю, хочу ли я снова стать такой, как была раньше. Я точно хочу, чтобы со мной не случилось ничего из того, чего я не хочу помнить. Если бы так могло быть. Если бы оно не случилось – пусть бы оно не случилось никогда.
– Я хотел бы защитить ее от этого.
– Ты даже не знал ее тогда, – говорит мама.
– Я хотел бы всё исправить.
Я не понимаю, что говорит папа. Во мне нечего исправлять. Я не неправильная. Я такая. Другой меня больше нет. Нет вообще. Папа хочет другую девочку?
– А если ты не сможешь этого сделать никогда? Вообще никогда. Совсем.
– Совсем-совсем?
– Что с тобой? Тебе страшно?
Я замираю. Если сейчас он скажет…
– Да. Я боюсь, – отвечает папа, и я падаю спиной в подушки и плачу, плачу. От облегчения. Он не врет. Он не откажется от меня.
И я не могу понять, кто из них плачет там, со мной.
* * *
– Ну, может быть, это и к лучшему… что моя смерть будет не чужой мне… не посторонней…
– Да ладно тебе, – говорит мама. – Ничего особенного. Каждый ребенок рассказывает родителю про его смерть.
И я шепчу ему из моей темноты: Ни к кому не приходит – чужая. Ни у кого не бывает посторонней смерти, папа. Но я тебе не смерть. Я тебе просто Зигмунда Фрейда, твоя дочь.
* * *
Потому что они сказали ему: вы пришли, гачупины, а после – гринго, вы пришли и захотели убить нас и убить наших богов. И убивали, и убивали. И вы захотели отнять у нас, немногих выживших, наших богов. Но наши боги живы, они не оставят нас, и мы не оставим их.
Потому что они сказали ему: ты пришел и захотел отнять у нас нашу Миктекацихуатль, нашу госпожу, наше мертвое дитя. Но мы идем по твоему следу – и мы пришли, и мы не оставим наше мертвое дитя. Мы поднесем ей в дар твое сердце и твою кровь, ты станешь жертвой на ее алтаре, чтобы она была довольна. Ты ничего не сможешь – ты болен, гринго, ты ранен, ты почти мертвый, но мы не дадим твоей жизни ускользнуть мимо алтаря. Наше мертвое дитя, наша госпожа будет довольна.
Потому что он сказал им только одно слово, из тех, которые мне нельзя говорить при маме.
Потому что он был смерчем и грозой, был шквалом и лавиной, и черные ножи мелькали вокруг него, как листья, подхваченные ветром, и летели за ним, и летели сквозь него, и не могли его остановить.