* * *
За окном была ледяная неразбериха.
Над большим письменным столом, стоящим на львиных лапах, стыло морщинистое лицо под непомерным париком старинных обыкновений.
«Одревнел Бестужев, неприлично одревнел», — думал сэр Уыльямс.
Глубокие кресла, обитые бархатом цвета сырого мяса, также стояли на львиных лапах; большая серебряная чернильница имела львиную голову; толстые свечи были воткнуты в разверстые пасти тяжелых подсвечников, разумеется, серебряных. Впрочем, все бестужевские львы, деревянные, серебряные и бронзовые, немало походили и на барбосов.
Февраль пулял ледяной крупой в большие квадраты стекол просторного кабинета.
«Не слишком ли я долго говорю перед этим господином?» — спросил себя сэр Уыльямс.
На письменном столе лежал бронзовый лев-барбос, держащий в зубах часы. Англичанин поднял на них левую веку, напоминающую скорлупу грецкого ореха: «Истекает двадцать четвертая минута — это сверх всякой меры».
И сэр Уыльямс заключил свое двадцатичетырехминутное сообщение:
— Таково, граф, содержание трактата, подписанного в Сенджамсе.
И почтительно улыбнулся длинными, как пальцы, зубами.
Вспомнив сообщение своего предшественника сэра Гюй Дикенса о взятках, которые получал Бестужев от австрийского двора и от саксонского, от первого что-то около тридцати тысяч флоринов, а от второго тысяч девять-восемь рейхсталеров, сэр Уыльямс сказал себе в уме: «В следующий раз непременно издали покажу ему золотую пилюлю; эта русская птица, именуемая великим канцлером, обладает орлиным глазом для распознания предметов подобного рода».
За окном выла ледяная неразбериха.
— Заверяю вас честью, граф, — сказал посланник, — а также и клятвой истинного и испытанного друга, что трактат не имеет никаких тайных и сепаратных артикулов.
Бестужев молчал. Узкие пальцы его, растекшиеся по столу, дрожали. Лицо посерело. Можно было подумать, что слова длиннозубого англичанина, являясь материей — пылью или пеплом, легли тончайшим слоем или пеленой на щеки, лоб и губы великого канцлера.
— Можем ли мы с вами, граф, иметь сомнения, что только страх перед старинной и искренней дружбой дворов английского и российского принудили короля Пруссии к подписанию трактата, столь благодетельного и успокоительного для Европы.
Бестужев молчал.
От привычки быть вежливым, англичанин продолжал выталкивать изо рта слова, которые относились к той обширной категории слов, что являются бессмысленной и обременительной повинностью, как для говорящего, так и для слушающего.
— Как только весть о трактате дошла до меня, я, не смея помедлить, сломя голову поскакал в эту пургу к вам, ваше сиятельство, для скорейшего извещения.