Петр Федорович с шутовской ловкостью подбросил к потолку и поймал на ладонь распечатанную бутылку с венгерским:
— Здоровье российской армии, составленной из варваров!
Голштинцы прохрипели коротко:
— Здоровье варваров!
Фельдмаршал, поклонившись в благодарность, осушил свой бокал вслед за голштинцами.
— Право, фельдмаршал, жаль-то величество короля прусского, имеющего, как известно, сердце дамы, но не воина. Он, верно, только и знает искусство, как бить на голову армии цивилизованные, но не варваров со стрелами и рогатками.
Апраксин подумал: «Струисто говорит».
В комнату вошла Елисавета Воронцова, толстая, дурная собой.
— Романовна, — нежно отнесся к ней Петр Федорович, — драгоценный конфект мой, почему вы принудили нас столько чувствительно скучать?
— Всякое мгновенье без вас, сударыня, есть мгновение потерянное, — добавил, подольщаясь, Апраксин.
Мысли его так располагались: «В самой скорости, конечно, станет эта дурная свинья не иначе как Шуваловым Иван Ивановичем в юбке».
— Будьте в пути счастливы, фельдмаршал, — пожелала Воронцова, глядя тусклыми заплывшими глазами в бокал. — А то, что вы на эту дурацкую войну едете, вовсе это нам с его высочеством никакого удовольствия не доставляет; лучше б вам, сударь, и армии российской на винтер-квартирах остаться, — заключила она.
«Не хитра, — сказал себе Апраксин, — что в уме, то и на языке».
А вечером того же дня фельдмаршал «имел приватную аудиенцию у императрицы для принятия последних ее повелений».
— Что я тебе, Степан Федорович, могу сказать?
Апраксин не слушал, а внимал.
— Будь я, сударь, в здоровье лучше, сама повела б святое воинство свое, российскую армию на прусского этого Шах-Надира, на изверга и злодея Европы.
И усталым глазом, не зажигавшимся даже от ругательств, Елисавета поглядела в черное окно: лил дождь в толстую вожжу.
— А что у тебя, Степан Федорович, как жалуешься, географических карт нет, Литвы там или Пруссии, так и Александр Македонский, небось, без географии воевал, но какое множество народов перебил; также и Юлиус Цезарь.
И улыбнулась:
— Да и я, стало, сколько Россией правила, матерью отечества называема, а до какой поры думала, что в Лондон можно по сухому пути в карете скакать. Выходит, верно, что и без географий ладится дело, коли есть на плечах голова, а в голове есть ум.
И трудно поднялась с канапе.
Тучный Апраксин, имеющий неожиданную ловкость при вскакиваниях со стульца, так располагал свои мысли: «Ноги-то у нее будто у слонихи, отечны, и глаз скучный; самые сумерки дней; не жить ей долго, пресекется».
— Воюй, Степан Федорович, против изверга усердно. Ищи баталий, по Фредерикову правилу, всегда вступая в поле прежде неприятеля, чтобы сюрпризу ему делать. И лагерь так располагай: сколько можно ближе к пруссакам, чтобы он был, лагерь твой, наступательным, а не, боже упаси, оборонительным. Этого и в завете не держи. И у врага, Степан Федорович, не постыдно учиться, коли он с умом. Так и родитель мой поступал. Свои намерения держи в скрытности, от всего света хорони, а неприятельские раскрывай; не будет нам с вами, фельдмаршал, конфузии перед всей Европой.