Старый клен в зеленых лапах своих держал луну, похожую на огромное яблоко антоновку.
Илистая неширокая речка, казалось, была кинута, как мушкетерская шпага, в высокие откормленные травы заливного луга.
Да! Да! Словно какой-то большой воин вытащил ее из яловой кожи ножен с медным наконечником и, не желая рубить людей, бросил в высокие травы.
Мушкетерам Апшеронского полку — Хрипунову Ивану, Васяткину Василию и Петуху — тихая теплая прусская ночь чудилась ночью своей, российской, тверской.
— Так этак, братцы мои, с самой измладости, — сказал Петух, глядя в неяркие звезды, — я к жизни нашей милой голублюсь, а она от меня тетерится.
У Петуха был добрый и изляпанный веснушками нос-репка и глаза словно из животного мира — кошачьи, что ли.
— И откуда, Петух, к тебе всякие слова приходят? — недоумевал мушкетер Васяткин. — Из песен ты их помнишь или от попов?
Когда б мушкетеру Васяткину — черные косы и цветистую кофту с юбкой, исщипали б его, измяли парни. Ласковой, горячей, черниговской красотой наделила апшеронца скудная тверская природа.
— Неспокойный ты, Петух.
— Это так — согласился мушкетер.
И запел, озирая звезды:
Во селе, селе Покровском
Середь улицы большой…
И оборвал:
— Братцы, а братцы, и чего это жизень наша не играние, значит, музыки? Нету мне уйму на такую жизнь.
Васяткин сидел в полной неподвижности у костра или, как говорили мушкетеры, у огнища и, подперев круглый подбородок кулаками, любовно глазел на картошку, варящуюся в котле.
У Петуха чесался язык:
— Такое, я, братцы, имею понятие…