Этого ругала пуще остальных: «Как смел выпустить манифест, что дерется, де, не с достохвальной русской нацией, а против иностранных министров, господствующих над Россией, и что будто хлопочет лишь о том, как избавить великий русский народ от чужеземного притеснения».
— Я ж ему, проклятому каналье, шведу этому, разбила харю при Вильманштранде? — лениво вопрошала правительница.
— Уж так.
— И еще буду бить во всех сражениях, сколько захочу. Трус! Корова!
— А кто, матушка, научил Левенгаупта? Кто?
И девица Юлия Менгден, подзуживая правительницу, говорила, что стокгольмский кабинет подбит на войну царевной Елисаветой и ее медикусом Лестоком, и что затеяна эта война, чтобы подкопать трон под императором-младенцем, и что «Кругломордая» имеет дерзкие воображения из рук наших правление выдрать.
— Вот так бы я Кругломордую! — и девица с ожесточением сердца раздавила двумя пальцами большую блоху.
— Ну да, раздавишь ее, гвардейскую куму.
Анна Леопольдовна стала лениво разъяснять, что в дому у Елисаветы на Царицыном лугу «солдатские ассамблеи творятся» и что Елисавета без счету накрестила детей у преображенцев.
— Отправить бы янычаров к шведу под мортиры, — сказала девица Юлия Менгден.
— И Остерман ко мне с тою же пропозицией, — обрадовалась правительница империи, — может, и вправду всех их, янычаров этих, швед перебьет?
— Не перебьют, — сказала девица.
— И то.
Потом правительница стала тешить себя мыслью, что прикажет не давать Елисавете денег.
— Ну что она тогда крестникам в люльку класть будет? Шиш свой?
Девица молчала.
— Вот скажи, Юлинька, кому нужна Кругломордая с шишом своим масляным. Кому?
— У Франции, небось, золото возьмет, — утешила девица.
— И то! — спокойно отозвалась Анна Леопольдовна. — Франция ей денег не пожалеет.
Девица потянулась.
— Вставать, что ли? Куртаг скоро.
— Завалялись.
И высказав философическую мысль, что «самое, де, счастливое место на этом свете — кровать», правительница стала натягивать чулки на пупырчатые коленки.
У царевны Елисаветы лицо было круглое и белое, как тарелка, рот мягкий, красный, ноги длинные, зад широкий, плечи, позолоченные нежнейшим пушком.
В Санкт-Петербурге всякий рейтар, всякий мушкетер называл амуров ее: щеголь Нарышкин, Бутурлин, Шубин, гвардейский солдат, конюх Андрей Вожжинский, гребец с водной кареты Лялин, певчий Разумовский.
Да, бывают такие женщины, которых, мельком увидев в окне или в санях, мчащихся стремглав, или еще как в толкучести и мимоходе, потом через день-другой, а то и через год, а то и через десяток лет, а то и под вечер жизни, — видишь во сне и небезгрешно.